Анатолий Вахов - Пурга в ночи

Вначале он думал до весны быть ниже травы и тише воды и тщательно соблюдать все приказы. Показать, что он во всем с ними согласен, и завоевать их расположение, но в то же время делать это так, чтобы не бросалось в глаза новомариинцам. На всякий случай. А вдруг колчаковцы опять возьмут верх. Бирича, как и Тренева, он считал конченым человеком. Рано или поздно они погибнут. Себя Бесекерский хвалил за осторожную политику. Но вот и она не помогла. Жизнь вытащила его из дому и привела к дверям ревкома.

Люди входили и выходили. У всех был озабоченный, деловой вид. Бесекерский оказался у дверей и на секунду замешкался. Из них он должен выйти с уверенностью, что ревком не тронет его хотя бы до начала навигации. А там он сумеет оказаться подальше от этих снегов, которые становятся красными от крови. О своем счете в английском банке Бесекерский думал с надеждой. Воспоминание о нем придало Бесекерскому смелость, и он вошел в кабинет Мандрикова.

Здесь было накурено и шумно. Люди разбились группами, что-то обсуждали. Сразу говорило несколько человек. Мандриков был занят с Лампе. Бесекерский не ожидал увидеть американца. Чего ему тут надо? Ревкомовцы не осмелятся Свенсона тронуть, Так чего же он беспокоится! Бесекерский прислушался к их беседе. Американец спрашивал председателя ревкома:

— Имеет ли постановление ревкома какое-либо отношение к фирме Олафа Свенсона?

— Несомненно. — Лицо Мандрикова хранило следы бессонной ночи. У глаз залегла усталость, Михаил Сергеевич строго смотрел на Лампе. — Оно будет к вам применено, если вы нарушите наши порядки или не будете выполнять наши требования.

— О, фирма Свенсон всегда была лояльна к переменам власти, — не совсем удачно сказал Лампе и, поняв это, запыхтел. По его жирному лицу скатывались крупные капли пота, Мандриков сердито качнул головой:

— Лояльны… Пожалуй, это бывает выгодно.

— О, да! — опять оплошал Лампе.

Мандриков усмехнулся:

— Вот что, Лампе: желаете с нами жить лояльно, помогите нам в закупке продовольствия в Америке.

— Чем будете оплачивать? — Маленькие глазки американца жадно блеснули. Он почувствовал возможность наживы.

— Золотом, пушниной. — Ответ Мандрикова распалил торговца.

— Сколько продовольствия, какого? Я берусь поставить его вам. Гарантирую доставку с первым пароходом.

— Вот это лояльно. — Мандриков улыбнулся, но взгляд его не изменился. — Дети умирают от голода. — Мандриков отвел глаза. Он не мог спокойно смотреть на оплывшее лицо американца. Мандрикову хотелось выгнать Лампе, но он только встал, давая понять, что разговор окончен.

— Могу я послать радиограмму в Ном? — Лампа продолжал сидеть.

— Текст ее я должен знать. — Мандриков сверху смотрел на тучного Лампе. Несмотря на кажущуюся неповоротливость, Лампе быстро написал радиограмму и подвинул ее через стол Мандрикову. «В Анадыре советская власть, во главе которой стоят Мандриков и Берзин. Совет просит прислать продовольствие, которое будет оплачиваться золотом и пушниной…»

Дочитав до конца радиограмму, Михаил Сергеевич написал сбоку: «Передать» — и поставил свою подпись. Довольный Лампе ушел. Бесекерский занял его место, Мандриков устало поднял не него глаза. Исидор Осипович догадался, что он пришел не вовремя, но отступать было поздно.

— До меня дошло, что в Белой, да и в других селах, голодают люди. У меня нет своих детей, но я очень люблю ребятишек и…

— И что же? — перебил его Мандриков.

Его раздражал и елейный голосок Бесекерского, и его угодливая физиономия. За всем этим укрывался хитрый и беспощадный враг. Попадись такому в руки, он не выпустит живым, а о детях что-то печется. Мандриков смотрел на тонкие костистые пальцы Бесекерского. Они обхватили набалдашник трости, Михаилу Сергеевичу показались эти пальцы знакомыми. Он их уже где-то видел. Где? Когда? У кого? Голос Бесекерского мешал ему сосредоточиться:

— …Я хотел бы помочь им. Прошу принять от меня бесплатно для детишек сахару, консервов…

Когти! Пальцы у него похожи на когти орла, вспомнил Мандриков двуглавого орла на гербе Российской империи.

— Благодарю за внимание к детям, — сухо ответил Мандриков. — Больше бы о детях вспоминали, господа коммерсанты.

— Правда ваша, — согласился виновато Бесекерский.

Он был разочарован и даже обижен. Исидор Осипович ожидал, что его широкий жест вызовет куда более теплый прием. Ему ничего не оставалось делать, как откланяться, но тут внимание всех привлек плаксивый голос Парфентьева. Он стоял перед Берзиным и, переминаясь с ноги на ногу, жалобно тянул:

— Собацки-то мои плохонькие. Много собацки безали, совцемь худые стали. Как таких собацек назад в Белую погонишь? Пропадут собацки…

У Парфентьева было такое жалкое лицо, что Берзин махнул рукой:

— Уходи.

Парфентьев, приседая, выбежал из кабинета.

Август Мартынович с укоризной сказал Оттыргину:

— Зачем его привел? Видел, наверное, что его собаки плохие?

— Может его упряжка с моей бежать, — настаивал Оттыргин. — Не хочет он ехать.

— Парфентьева все равно возьмем с собой, — сказал Берзин. — Он будет нужен в Белой. Пойди растолкуй ему. — Оттыргин вышел. — Скоро полдень, а нарт не имеем.

— Разрешите одну предоставить вам, — предложил Бесекерский. — Взаимообразно. Собаки у меня сильные.

— У вас одна упряжка? — поинтересовался Мандриков.

— Одна, но я обойдусь, — заверил Бесекерский.

— Беру. Спасибо, — сказал Берзин.

— Тогда и у меня возьмите. — Тренев был сердит на себя: не догадался раньше Бесекерского. — Я могу обойти кое-кого.

— Было бы хорошо, — согласился Мандриков. — Я не хотел бы прибегать к конфискации упряжек. Мы должны как можно реже пользоваться своей властью в ущерб жителям.

Игнат Фесенко этого не знал. После заседания ревкома он вспомнил, что хорошая упряжка есть у Толстой Катьки, и направился к ней. Когда-то Игнат хорошо знал дорожку к кабаку и частенько по ней хаживал. Одиноко было моряку на чужом неприветливом берегу. Тоска по родному Черноморью грызла его, и он эту тоску заливал водкой. Чернявый матрос приглянулся любвеобильной кабатчице, и не уйти бы ему из ее объятий, если бы, не дружба Игната с Булатом.

Потеряла Толстая Катька не только щедрого, любившего широко кутнуть клиента, но и лишилась его симпатии. Когда Фесенко перестал ходить к ней, забеспокоилась, затосковала и побежала к нему на радиостанцию с узелком гостинцев, с бутылкой лучшего рома. Думала, Игнат больной. Хотела пожалеть его, показать свою любовь, чтобы он ответил тем же. Но не пришлось Толстой Катьке развязывать узелок, откупоривать бутылку. Игнат вышел к ней здоровый, сопровождаемый многозначительными улыбками и ядреными словечками. Не на шутку разозлился на незваную гостью.