Николай Ивановский - Дальше солнца не угонят

— Отставить потеху! — сделал строгое лицо Ночка.— А ну, затопчи,— приказал он одному из доходяг и вопросительно глянул на доктора. Зеки притихли.

Степенный доктор потрогал Степкины мускулы на руках, неодобрительно покачал головой, заставил Степку открыть рот (не подвержен ли тот цинге), указательным пальцем надавил ему на глаза: "Не больно?" — спросил и обро­нил, подходя к следующему этапнику: " Этого чудака к дамам, воду таскать! Пусть откормится..."

На мужскую и женскую зоны лагерь разделяла колючая проволока. С вечера вдоль нее прохаживались двое дежурных нарядчиков с палками, чтобы на ночь никто из мужчин не прошмыгнул в женскую зону. К женщинам на ночь нарядчики если кого и пускали, то только урок, которых они побаива­лись, да и то за серьезные подачки.

Колонка находилась в мужской зоне, и утром, после развода, женщинам таскали воду к проволоке человек десять доходяг, прибывших этапом из штрафных лагерей.

Женскую бригаду по доставке воды в бараки и на кухню возглавляла Любка-шалашовка.

— Эй, Машка Копейка! — командовала она в то утро с крыльца сто­ловки.— Забирай ведра и таскай воду на кухню. Возьми в помогайлы вон ту фраершу в красном платке! А ты, дура пучеглазая, чего стоишь? Таскай в пятый барак, да поживее, а не то в шахту загремишь... и так кантуешься сколько?

Любка перевела дыхание, вспомнила о своем Сеньке Кудрявом, который переметнулся к другой, и снова закричала на женщин:

— А ты, тетя Паша, возьми гермафродитку и с ней валяй в четвертый.., а вы, ковырялки, чего рты разинули? На цырлах — в третий! Да чтоб у всех запас воды был, дурочки-придурочки,— уже мягче добавила Любка.— А ба­ланду вчерашнюю всю доходягам, пусть лопают!

В первые дни, натаскав воды женщинам, Степка Фитиль пожирал баланды по полведра. Присаживаясь на корточки тут же у проволоки, он сначала пил жижу через край, потом запускал пятерню в ведро за гущей и жадно отправ­лял ее в рот, каждый раз с наслаждением облизывая пальцы. Если он замечал, что какая-нибудь женщина смотрит на него с жалостью, быстро поворачи­вался к ней спиной и вздрагивал, как щенок, при возгласе: "Да не торопись ты! Надо — еще от пуза принесем! ". Обычно так говорила всем доходягам Машка Копейка, шарообразная, маленького роста, веснушчатая, с выколотой мушкой на левой щеке.

Но и этой еды Степке не хватало, и поправлялся он медленно. Кроме того, что он таскал воду к женской зоне (считая это основной работой), Степка крутился возле столовки в своей зоне: тоже таскал воду, уголь на кухню, топил плиты, мыл усердно вечерами котлы и всегда из столовки приносил к себе в барак что-нибудь съедобное. Ел Степка даже ночью. Чувство голода его никогда не покидало. Многие Степкины напарники уже были зачисле­ны в бригады и работали в шахте, а он все еще выглядел доходягой, и лишь щеки его как-то неестественно пополнели, придавая лицу болезненный вид.

"В корень пошел! " — шутили над ним женщины. Особенно насмехалась Любка. Если женщины спрашивали Степку, так — для потехи ради: "Ну, когда женихом-то станешь?" — то Любка обязательно язвила: "У него еще женилка вниз головой висит ".

Степка стыдился Любкиного бессовестного жаргона, стыдился своей худобы и что он такой: таскает воду за оставшуюся баланду. Иногда Любка даже злила его: "Тебя бы в штрафняк, не вертела бы так задницей",— но сказать об этом ей у него бы язык не повернулся; дело в том, что она ему нрави­лась, особенно своей добротой, как ему казалось, а узнай Сенька Кудрявый про такие дерзкие слова, а Степка знал, что Любка крутила с ним, получил бы от него дрыном по шее.

И вдруг за какой-то месяц Степка поздоровел: щеки его провалились, но тело окрепло, мускулы рук и плеч округлились, в характере появились сте­пенность и снисходительность.

Таская воду женщинам, он уже от них баланду не брал, а довольствовался кухней в своей зоне, где ему за усердную работу перепадало и мяса, и хлеба от поваров, те же, в свою очередь , хотели просить "хозяина", начальника лагеря, оставить Степку работягой при кухне.

Степка и приоделся: ходил в добротной телогрейке с пришитым меховым воротником от вольного пальто, в новых ватных брюках, в кирзовых сапогах. Все это он выменял за хлеб у вновь прибывших этапников с воли. Женщияы, подавая ему пустые ведра, теперь уже не шутили с ним так, как раньше, а по­глядывали на него с любопытством, загадочно улыбаясь. Машка Копейка прихорашивалась, вкрадчиво спрашивала о чем-нибудь незначительном, и только Любка вела себя с ним по-прежнему вызывающе, выискивая самые оскорбительные слова: "Что, отъелся на казенных харчах, придурком заде­лался?" — язвила она ему у проволоки. Степка хмуро отмалчивался, брал пустые.ведра и уходил к колонке. Потом Любка присмирела, иногда, подменив Машку Копейку, сама подавала ведра и, нарочито позевывая, прикрыв ва­режкой рот, будто бы не выспалась, спрашивала равнодушно:

— Куда в шахту-то пойдешь?

— Куда пошлют.

— Иди в бурильщики. Там урок нет, чтоб за них вкалывать...

Степка топтался на месте, выжидая, когда доходяги разберут ведра

и женщины деликатно отойдут в сторону, но, так и не сказав Любке ни слова, отворачивался и шел к колонке.

— Ты откуда сам-то? — брала Любка из Степкиных рук ведра, стараясь не расплескать воду.

— Я? Ленинградский.

— А-а-а,— тянула Любка, притворившись, будто не знала откуда Степка, хотя дня два назад слышала, как он то же самое говорил Машке Копейке.— Питерский, значит?

— Выходит.

— Выходит, выходит! — злилась Любка оттого, что разговор у них не получался, и тут же, меняя злое выражение лица на игривое, добавляла: — Я тоже питерская, но таких там не зекала!

Степка хотел что-то ласковое сказать Любке, но, безнадежно махнув рукой, пошел к скамейке недалеко от проволоки.

Степка решил написать Любке записку. Пусть, мол, прочтет, как он к ней относится, пусть знает, что Сенька Кудрявый хочет ее побить (хвастался в бараке за игрой в карты), потому что Любка обманывает его и вот уже с лета, как ни просит ее Сенька, не выходит в рабочую зону на рудник, а отирается у себя в лагере придурком, и что Нинку он уже бросил и, по Степкиному мне­нию, тоже души не чает в Любке.

Вечером в бараке Степка нашел огрызок карандаша, клочок чистой бумаги и, скрестив ноги, согнувшись в три погибели на нижних нарах под тусклым просветом лампочки, мучительно раздумывал, с чего же начать записку. Но кроме "Здравствуй, Люба!" ничего не придумал. Он смял в кулаке записку и подчинился собственному воображению: как бы он встретился с Любкой в Ленинграде, ему ведь всего-то осталось сидеть полтора года, а ей, говорят, и того меньше, как познакомил бы со своей матерью, а там будь что будет.

Утром Степка вскочил с нар, натянул на себя одежду и после завтрака уже первый стоял у проволоки, томительно ожидая появления женщин с ведрами. И когда с холма, на котором возвышалась женская столовка, цепочкой по скользкой ледяной тропинке они спускались к проволоке, Степка сразу заме­тил, что Любки среди них нет, потоптался на месте и пошел к скамейке, где уже сидели несколько доходяг, торопливо заглатывая дым от одной на всех цигарки с махрой. Ему предложили курнуть, но он отказался и тоже сел. Никогда Степке так не было грустно, как в то позднее зимнее утро.