Николай Ивановский - Дальше солнца не угонят

Степке было легко. Он закурил махры, глубоко затянулся, подождал, пока свет Любкиной лампы не исчезнет внизу за поворотом штрека, затоптал оку­рок, неторопливо застегнул на груди рубаху, выключил лампу и, к чему-то присвистнув, побежал за Любкой.

Выйдя из шахты, он видел, как она и Машка Копейка вышли из аккумуля­торной, направляясь к женской колонне.

Степка действительно работал в забое недалеко от кладовки. И каждое утро, как только Машка раздаст инструмент Любкиной бригаде, хоть на мину­ту, но забегал туда. Там его всегда поджидала Любка. Иногда, если скрепери­сты не очищали от руды полностью забой, а он сознательно делал для взрывни­ков больше шпуров, чем полагалось по норме, то с утра, час или два, они находились в кладовке вместе. Тут уж Машка Копейка закрывала их снаружи на замок от лишних глаз, и они, расстелив на деревянном полу старые бушла­ты, предавались любви, а порой, обнявшись, даже засыпали. Машка будила их в положенное время. Бывали у них и минуты задушевного разговора. Степка рассказывал Любке о себе, о матери — какая она у него хорошая да добрая. Мечтали о том, как через год освободятся, непременно поедут в Ленинград и там поженятся и будут всегда вместе, как говорят, до гробовой доски, а мать только и скажет: "Тебе, Степан, с ней жить, вместе помытарились — вместе и радуйтесь!". Рассказывал, как перед самой войной он поступил в ремеслуху, как в блокаду помогали они военным за городом рыть окопы, устанавливать надолбы, как гибли от голода ремесленники, и, не возьми его мать вновь домой, может быть, и он, Степка, отдал бы Богу душу. А после войны мать устроила его грузчиком в магазин, где сама работала кассиршей, и там ему взбрело в голову украсть вместе с одним подростком связку сарделек. Конечно, глу­пость и голод! Нет дуракам сразу бы съесть — и дело с концом, а то разделили поровну, спрятали за пазуху, чтобы домой отнести, вот тут-то и влипли... А сколько было материнских слез, просьб перед директором, хождений в трест — ничего не помогло! Его остригли, посадили в следственную ка­меру. Потом его судили, дали полную катушку — пять лет по статье "госкража".

Любка в душе жалела Степку. Ей-то уж как положено, заслужила, пополь­зовалась чужим добром, а он-то, фраер, за кило сарделек погорел и получил пятерку лагерей! За что, спрашивается? Она полюбила Степку с неведомой ей до сей поры страстью и властно настаивала даже на пятиминутных встречах. В ней вдруг проснулась та женщина, которой были уже безразличны все мужчины, кроме одного, почувствовала всем сердцем только в нем одном всю радость будущей семьи и большого счастья. Не раз говорила она Степке, чтоб он не беспокоился о ней: если сказала, то так и будет, всякую связь с блатными и здесь, и на воле она порвет, надоели они, и с нее хватит! Для них все бабы — суки, да и презирают они баб, так что, Степушка-Степан, Любка — баба битая и слов на ветер не бросает...

Весна на рудник пришла яркая, и Степка, выходя из шахты с ночной смены, всегда щурился, в каком-то душевном томлении глубоко вдыхал ве­сенний чистый воздух и шел к аккумуляторной...

А только что в начале мая по руднику пронеслась сухая, колючая пурга, намела повсюду сугробов, и целый день несколько бригад, работающих всегда на поверхности, расчищали дороги.

И вот за какие-то три дня снег сполз с горы, обнажив породу, выброшенные из шахты старые гнилые стойки, шпалы, и, превратившись в сверкающие ручьи, ринулся вниз к бурлящим мутным канавам, через весь город, в тундру, в неизвестность...

И все же Сенька Кудрявый узнал о Любкиной связи.

Однажды утром он выследил Степку и, когда Машка Копейка, закрыв кладовку, ушла восвояси, ломиком сорвал замок и вместе со своими дружками ворвался к ним.

— А ну, рви отсюдова! — замахнулся на Любку ломиком Сенька.

Любка удержала ломик в Сенькиной руке, с вызовом, но сдержанно сказала:

— Что, меня захотел? А этого не видел! — и сунула ему под нос фигу.

Сенька выразительно посмотрел на дружков, те схватили Любку под руки и вытолкали на штрек, за дверь.

Любка бешено заколотила по ней кулаками.

Степка прижался к стене в -углу кладовки, от страха его трясло.

Сенькины дружки выволокли его на середину кладовки, сбили с ног, и Кудрявый методично, с ожесточением стал бить Степку хромовыми сапога­ми в бока, приговаривая: "Вот тебе, падло! Ты знаешь, что она воровка? Ты знаешь, что она воровка? — и опять прицеливалея сапогом под левый бок.— Не знаешь? Так знай!"

Степка извивался, сжимался в комок, прикрывая руками бока, голову, стонал и плакал.

Перестав бить, Кудрявый приставлял к Степкиной груди нож и делал жест свободной рукой, как бы намереваясь ударить нож по рукоятке:

— Будешь еще? — спрашивал он Степку.— А то ведь возьму — и вгоню...

Тот стонал, мотал головой, побледневший, с испариной на лбу.

— А ты знаешь, что тебе ее е ... не положено? А ну, повтори!

— Не положено,— еле простонал Степка и стал мочиться.

— То-то же, падло! — удовлетворенно, со злостью сказал Кудрявый и, выпрямившись, пошел к двери. Выйдя из кладовки и даже не глянув на Люб­ку, прошипел:

— Сейчас заходи, якшайся, а завтра — смотри: убью!

— На, на, убей! — рванула на своей груди кофту Любка.

— И ... убью! — снова повторил Сенька и направился с дружками к цен­тральной штольне.

— Вы — не воры! Вы — суки! — в отчаянии крикнула им вслед Любка и бросилась в кладовку.Сенькины дружки было остановились, готовые рвануться за ней, но Кудрявый их удержал, сказал, усмехнувшись: "Ша, гаврики, придет время — под ,,хор“ пустим... никуда не денется!"

— Степушка, милый! — плакала Любка, уткнувшись в Степкину грудь.— Суки все, Степушка, суки! И все из-за меня: хотят, чтобы я им каждому подворачивала... Не выйдет!

— Иди, иди, Люба, а я сейчас встану, только отлежусь,— тихо постанывал Степка.

— Никуда я не пойду, Фитиль несчастный! — злилась Любка на свое бессилие чем-нибудь помочь ему.— Работа не медведь,— переходила она на дружелюбный тон,— ее можно и завтра посмотреть,— и снова припадала к Степкиной груди.

Прибежала Машка Копейка, поохала, повздыхала, обозвала Сеньку пара­зитом, кошкоедом и выкатилась из кладовки, пообещав Любке выцарапать ему глаза.

На следующий день Степка заболел. В барак приходил тот же доктор, принимавший Степку в лагерь. Выяснив, что у того вывихнута рука и на теле масса синяков, доктор все об этом рассказал оперуполномоченному.

Вечером того же дня усталый, седеющий человек вкрадчиво расспрашивал Степку в больничке, кто же его все-таки избил, и не скрывал своего удовлетво­рения, когда тот ему ни в чем не сознался.

Вероятно, оперу давно опостылели такие дела. Драки на руднике были не редкость. Он посочувствовал Степке, сказав, что, когда тот поправится, пусть зайдет к нему в "домик ",а он в свою очередь обязательно дознается, кто его избил, и накажет виновных. И было ясно, что все это говорилось для красного словца.