Николай Ивановский - Дальше солнца не угонят

— Что, Степушка, вкалывать на "хозяина" пойдешь? — подняла она на него томные голубые глаза, нарочно часто хлопая накрашенными ресницами и выпячивая напомаженые в два слоя маленькие губы.— Я тож пойду, Сенька зовет... думаешь, пойти мне али нет?

— Экая стала! — только и проговорил Степка.

— Что, проклятый Фитиль, не нравлюсь? — высунула Любка к чему-то язык, зло засмеялась, бросила Степке в ноги пустые ведра, те, стукнувшись, звонко раскатились по сторонам. А она быстро пошла вверх по тропинке, остановилась и, сбросив варежки, тут же подхватила ладошками чистый снег и ожесточенно вытерла им лицо.

Со стороны столовки на тропинку выкатилась Машка Копейка, взглянула на размазанное Любкино лицо, всплеснула короткими, пухлыми руками и кинулась вниз к колючей проволоке, где топтался ошарашенный Степка.

— Ах ты, гнус несчастный! Любушка втюрилась в тебя, а ты даже с ней и не калякаешь! Сеньки, Сеньки боишься? — возбужденно говорила она.

— Как не хочу, да я ... — Степка хотел рассказать Машке, как он писал Любке записку, так н не написал, как много дней и ночей думал о ней и что, конечно, он боится Сеньки, но Машка вдруг ни с того ни с сего закрыла лицо руками, заплакала и побежала догонять Любку.

' Как ни просили повара начальника лагеря оставить Степку при себе на кухне работягой, "хозяин", как и предполагала Любка, за Степкии высокий рост и длинные руки зачислил его в бригаду бурильщиков. Это были парни в большинстве рослые, деревенского склада, истые работяги, попавшие в ла­герь в послевоенное время, совершенно для себя неожиданно, кто за колоски с колхозного поля, кто за кило картошки, а кто по натуре размашистой и ди­кой за хулиганство.

Узнав о том, что Степка уже работает в шахте, Любка вечерами часто просила кого-нибудь из доходяг вызвать его из барака. Но тот не приходил. Любка злилась, кричала на женщин, по несколько дней не выходила на рабо­ту, предоставив руководить разноской воды Машке Копейке и, наконец, решила снова проситься бригадиршей в шахту. Через неделю Любка и Машка вышли в рабочую зону.

В шахте Степка избегал Любку. Он стеснялся ее, особенно Любкиных подружек-воровок, к тому же и побаивался Сеньки Кудрявого. Тот тоже ходил в шахту, но нигде не работал, а вечно слонялся по забоям, штрекам, по управ­лению шахты и часто навещал Любку у центральной лебедки, где она руково­дила бригадой. С Кудрявым встречаться Любка отказалась наотрез. Степка же знал, что со временем в лагере все равно узнается о любой связи заключенных, и знал, что это каралось: кто-то из двоих отправлялся в другой лагерь и не дай бог в штрафной!

А штрафняк Степка помнил. Там он чуть не стал "тронутым", бессозна­тельно шатаясь голодным по помойкам возле столовки, пока не попал в боль­ничку как дистрофик. Помнил, как работал на стройке в самом городе, нелепо оказался в штрафнике только за то, что согласился из рабочей зоны пронести в валенке флакон одеколона одному уркагану по кличке Веревка. Это был квадратный сильный парень с тяжелой нижней челюстью и выпученными глазами. Прозвали его Веревкой за то, что он неоднократно вешался в тю­ремных карцерах сознательно на глазах у баландера, зная, что таким образом останется жив, но припугнет надзирателей и корпусного. И были случаи, что он карцерный срок не сидел до конца. Когда на вахте у Степки-фраера (так называли воры всех работяг), разбился в валенке флакон и надзиратели по запаху определили, у кого он находится, то устроили обыск всей колонне. Всех урок и фраеров, которым Веревка раздал флаконы с одеколоном, посадили в карцер, в том числе и бедного Степку.

За то, что у Степки разбился флакон и он был всему виной, в пересыльной тюрьме Степка здорово поплатился: Веревка до полусмерти избил его и весь месяц, пока он там сидел, заставлял таскать в уборную парашу, скручивать вату и катать ее до изнеможения на цементном полу дощечкой до тех пор, пока вата не задымится (спичек ни у кого не было), отбирал у Степки через день пайку, а о сахарном песке, что выдавали утром чайной ложечкой на хлеб, и говорить нечего — Веревка ссыпал его в свою пригоршню ото всех фраеров, приговаривая при этом, мол, у них от сладкого дела ж... быстро слипнутся. Степка просто таял на глазах.

В штрафнике Веревка оказался сукой. Один из честных воров признал его еще по свободе (по словам этого вора). Веревка заложил его и предал мусорам-тихарям, выгораживая себя от большого срока. Собрался воровской конфликт — "толковище", где под ножом Веревка сознался во всем и был в бараке задушен полотенцем пятью честными. Тот, который его признал, взял "дело" на себя, получил двадцать пять лет сроку и ушел этапом в центральную тюрьму.

Однажды Степка бурил в забое и под вечер, когда уже кончалась смена, нажимая изо всех сил на победит, сверлил последний шпур, вдруг кто-то потянул его за полу робы. Не прекращая работы, Степка оглянулся и узнал

Машку Копейку. Та отчаянно размахивала руками затыкала уши и жестами требовала выключить отбойный молоток.

Степка подчинился.

°глохший и возбужденный, он сначала никак не мог понять, что ему в ухо кричит Машка. И только, когда машинально идя за ней, разобрал смысл слов: "Степушка, милый! Любушку завалило, бежим скорей!" — по-настоящему всхлипывала она и тянула его из забоя к штреку. Они побежали — круглая Машка впереди, придерживая на боку привязанный аккумулятор от шахтер­ской лампы, и сзади — Степка, согнувшись в три погибели, боясь стукнуться о низкий потолок забоя.

Любка лежала в каком-то старом, отработанном забое и тихо стонала, пытаясь будто бы освободиться от кусков породы, выложенных почему-то на ее ногах пирамидой...

Степка быстро расшвырял породу по сторонам и склонился над Любкины­ми ногами. Любка приподнялась, обхватила Степкину голову руками, притя­нула к себе и жадно прильнула к губам.

— Тюфяк ты, Степушка, тюфяк! — шептала Любка, целуя Степку.— А ты думал, и впрямь меня завалило? Да нету Машки, не оглядывайся, смылась! Что она, не пендрит, что ли? Да выключи ты лампу, дурачок...

Степка повиновался.

Они вышли на штрек, когда уже внизу, на центральной штольне, прогре­мел вагонетками последний электропоезд с рудой.

В тени штрека они стояли молча, выключив лампы. Степка гладил Любкины волосы, ощущая теплоту ее лица на своей груди в проеме расстегнутой рубахи.

— Ну, ладно,— отстранилась Любка,— я первая пойду, меня Машка у нормировщицы ждет...

— А ты ещч позовешь меня? — тихо спросил Степка.

Любка зажгла лампу, осветила Степкино лицо, тот зажмурился, она потянулась, поцеловала Степку и выпалила единым духом:

— Завтра в кладовку приходи, на третьем штреке, недалеко от тебя... Я там буду. Все. Докалякались? Там Машка инструмент выдает... усек? — и, сделав над головой светящийся круг лампой, побежала вниз к центральной штольне.