Василий Андреев - Арина

А ведь когда-то было иначе, когда-то его приметила роковая Лиза, сухощавая женщина с нервными движениями и быстрыми зелеными глазами, с красивыми полными губами, которые лишь ночью отдыхали от папирос. Она была тогда намного моложе Зои, едва успела закончить институт и сама нашла юного Костричкина у витрины с объявлениями. Он только что приехал из Сотовки, поступил в техникум и мыкался по городу в поисках угла для жилья.

— Молодой человек, вы ищете комнату? — вкрадчиво спросила тогда Лиза и пристально поглядела на него.

Еще слыша в ушах ее таинственный низкий голос, любуясь мягкими переливами ее бархатного платья, он прикрыл ладонями обтрепанные борта своего короткого пиджачка и, потупив голову, еле внятно промямлил:

— Понимаете… не совсем так… мне бы надо угол…

— Ну пошли, у меня кое-что для вас найдется, — нетерпеливо сказала Лиза и увела его к себе.

Это было за год до войны, а когда она началась, Костричкин с Лизой жили уже как муж и жена. Лиза сразу забеспокоилась, что он может попасть на фронт, и однажды отвела его к знакомому врачу, который за полчаса из него, здорового парня, сделал «больного», наложив ему на одно легкое пневмоторакс. И Костричкин стал белобилетником.

Потом техникум, где он учился, переехал на Урал, а его Лиза пристроила комендантом одного общежития. У Лизы оказались немалые связи, и с помощью ее через три месяца Костричкин уже был начальником вокзала, потом помощником директора завода, директором фабрики. Его с каждым годом повышали, и когда окончилась война и были созданы министерства, он стал работать в главке, а затем управляющим министерства. Они с Лизой уже собрались оформить официальный брак, но та вдруг погибла в автомобильной катастрофе. И Костричкин женился на Анечке, Анне Григорьевне, которую знал еще раньше: она почти девчонкой пришла на фабрику, в его бытность там директором. Но когда не стало Лизы, вся его карьера вскоре пошла кувырком, люди наконец увидели, что у него мало грамотенки, он нечист на руку, небезупречен в быту. Перед ним будто возвели глухую стену, которая напрочь отсекла ему путь вперед, и он вопреки своей воле попятился: переходил с места на место, и всякая новая должность оказывалась ниже прежней. Так и допятился Костричкин до парикмахерской.

Зоя не присаживалась, все так же ходила по комнате и только чаще взглядывала на часы, давая тем самым понять Костричкину, что она ждет не дождется, когда он уйдет. И Костричкин, сознавая свое незавидное положение, представляя, какая тоска его ожидает дома, быстро раскупорил бутылку и принялся хлестать коньяк прямо из горлышка. Этой своей не вполне приличной выходкой он хотел все-таки разжалобить Зою, надеялся, что теперь она принесет рюмки, подаст что-нибудь закусить. А там, глядишь, и сама соблазнится, пригубит рюмку-другую, и пойдет у них дым коромыслом. Но Костричкин не угадал намерения Зои, которая вдруг подошла к телефону и, снимая трубку, спросила:

— Ну что, Федор Макарыч, тебя, может, на милицейской машине домой отправить?..

— Положи трубку!.. Слышь, сейчас же положи!.. — вскакивая с дивана, испуганно закричал Костричкин. — Я сам ухожу, без милиции… А ты… а ты попомнишь Костричкина… Я еще покажу тебе, ты не смеешь так с начальником!.. Не имеешь права!.. — И, схватив со стола бутылку, на ходу заталкивая ее в карман, он выбежал из квартиры.

В затемненном зеленью дворе Костричкин держался тех мест, где больше было свету, ступал тихо, опасаясь стучать каблуками, чутко прислушивался к разным подозрительным звукам и наконец, весь вспотевший от нервного напряжения, нырнул под арку и оказался на ярко освещенной улице. По ней хотя редко, но еще проносились машины, кое-где бродили поздние пешеходы, и Костричкин, уже чувствуя себя в безопасности, уверенно пересек улицу и свернул к троллейбусной остановке. Немало уверенности ему к тому же прибавил и недавно выпитый коньяк, который теперь заметно ударил в голову.

В этот час троллейбусы ходили нечасто и разумнее было бы идти пешком, но Костричкина домой не тянуло, и он, спокойно поглядывая на мигавший желтым светофор, засунул руки в карманы и стал терпеливо ждать. Так простоял он минут двадцать, а может быть, и больше. Никто еще к остановке не подходил, троллейбуса все не было, и Костричкин хотел уже отправиться пешком, но тут в небе сверкнула молния, раздался оглушительный гром, а потом вдруг устойчиво, монотонно зашумело, и его накрыл сплошной ливень. Костричкин кинулся к ближайшему тополю, плотно прижался спиной к стволу, но льющий будто из ведра дождь доставал его и там. В какие-то секунды он промок до нитки и, чувствуя страшную обиду на Зою, на этот непрошеный дождь, на весь белый свет, обреченно шагнул под ливень и быстро зашлепал промокшими ботинками по бурливому потоку воды.

Дмитрий стоял с сигаретой у газетной витрины и улыбался. Нет, не смешное он вычитал, а вспомнил вдруг, откуда пошла у него эта привычка. Конечно, она брала начало от тех памятных часов, которые завелись у него в школе. Тогда отца за хорошую работу в колхозе премировали наручными часами, довольный, пришел он с собрания и весь оставшийся вечер то вынимал из коробочки эти часы, то снова в нее укладывал.

— Лукерьюшка, ну подумай-ка, что учудило наше правление, — с удивлением качая головой, говорил он матери. — Сущую диковину мне подарили!.. Ты послушай, послушай, как чисто тикают, да не по-простому, а с протяжным звоном. — И отец подносил к уху матери новые часы. — Это не какая-нибудь там заграничная штамповка, которой за войну я вдоволь налюбовался, а натуральные, на рубиновых камнях… А ну-ка, Митя, прочти мамке, сколько тут камней означено.

У него сбилось дыхание, сердце немилосердно зачастило, глаза от радости расширились. Первый раз в жизни держал он в руках не игрушечные, которые ему отец как-то привез из райцентра, а настоящие наручные часы, маслено блестевшие, словно серебро, белым полированным металлом. Они скользили в руках, как пойманный в реке налим, приятно холодили ладони. Боясь дыхнуть на часы, он бегло глянул на черный циферблат, на нервно мятущуюся по кругу секундную стрелку, охрипшим от волнения голосом выдавил:

— Семнадцать… тут написано…

— Чуешь, Лукерьюшка, чуешь, что за ходики. Ажно проставлено, сколько камней… Анкерный ход, толкует председатель… Еще поискать такие часы!..

— Пап, а как они открываются? — нетерпеливо спросил он.

Мать в испуге вытаращила глаза, тут же на него зашикала:

— Я тебе открою!.. Ты у меня посмей, посмей!.. Смотри, Тимоша, он в момент загубит этакую красоту. Забери, забери у него, пока не поздно…

Но отец не отобрал у него часы, с минуту помолчав, он сказал раздумчиво: