Фёдор Пудалов - Лоцман кембрийского моря

— Береста воду любит, — с видом согласия и одобрения сказал Николай Иванович.

— «Береста воду любит»! — передразнил Черемных. — А чернила смылись? Ничего нет?..

— Тарутины умели писать без краски, — сказал Меншик.

— Опять сказка! Уж ты скажи, что без пера писали.

Николай Иванович подтвердил и это.

— Хо-хо! — Черемных злорадно смеялся. — И много он написал таким действием? Избу доверху набил чистой берестой? Такая библиотека — на растопку!

Меншик поднял глаза на бригадира с неожиданным вниманием.

— Берестяную Сказку спалить? — спросил он с каким-то устрашающим любопытством. — За это тебя самого бы!

— За это меня бы спалили в Русском жиле? — усмехнулся Черемных.

— Не за это, — сказал Меншик, не отнимая любопытных глаз от бригадира, — на это у тебя зубов не хватит. Да и скажу тебе, что Сказка наша неопалимая. А надо бы тебя скоптить на берестяном пламени за слово твое неслыханное. Потому — замах хуже удара, это и у вас говорят.

На это Черемных не нашелся что возразить и, смущенный, пошел прочь.

Николай Иванович не спеша заговорил:

— Я не читал Берестяную Сказку и пальчиком не коснулся. А только видел своими глазами.

Сеня опять перебил:

— Почему она неопалимая?

— Неопалимая — потому что мокрая береста не горит… Тогда малый я был. Дед и другие старики принесли Сказку в дом, откуда — не видел, спал я. Еще солнце только взошло; оно у нас поздно восходит.

Гневный взгляд Зырянова перенял Сенин вопрос и остановил его.

— Связки сложили на холодной, чистой половине. Много! Стали разбирать с хорошею молитвою и добрым словом поминали добрых вестников, предков Тарутиных, повестивших нам Берестяною Сказкою обо всех делах, что надо знать. Тарутина Первова, москвитина, его детей, внуков, потом и Аникеюшку-мученика из их же рода, и всех предков летописателеи подряд благодарили и детям велели поминать и в старости завещать своим детям память и благодарность за Сказку.

Дед велел мне смотреть бересты. Я еще грамоты не знал. Дед сказал: «Ондрей Тарутин памятью ослаб и глазами остарел. Внука Семена услал в Мир. Сыну Агафангелу велел отпустить Семена. И нас лишил его памяти, у Семена в памяти вся была Сказка. А Сказку читать не все способны: достойных мало родится, и некому Сказку продержать. Грамоти узнаешь — будешь всю Сказку великую сам читать».

А я, малец, глянул: ух, велика Сказка!.. Выше моей головы сложены связки. Дед посмеялся: «И про нашу жизнь будешь писать новую Сказку. А пока неграмотен — будь памятен, я тебе вычитаю все, что было до нас. Очень нужно [5] Нужно… — Словарь Даля посвящает три столбца этому слову. Деду вовсе не «надо» помирать — ему принуждение, и тяжко терпеть эту нудь. , — сказал, — помирать; и сперва вычитаю вам».

— Слушать не стоит, что он говорит. Сказка, — сказал Черемных, — да и нескладная: будто бы Ермак Тимофеевич — не первый завоеватель Сибири! Какие-то пинежане забежали дорогу морем. Как это так?

— Вот и узнаем от Николая Ивановича, как это так.

На этот раз Меншик обиделся на грубость Черемных и сказал:

— Спать вам пора.

Москва, Геологический институт, Л. М. Цветаевой.

На берегу Байкала, 17 июля 1932.

Дорогая Ли,

Может быть, Вы уже в Москве?

Если нет, пусть встретит Вас мое письмо из таежной глуши, когда я сам не успею.

Да и лучше: меня самого вы бы не узнали. В краю медведей я стал медведем: оброс необычайно. На весь Байкал нет ни одного парикмахера, которому я бы доверил свою голову.

Тем не менее я рад, что съездил на Байкал. Поездка оказалась нелегкая, но интересная. Я много купался в ледяном Байкале и съел массу замечательной сметаны, более похожей на пушистое сливочное масло: она такая плотная, что ее можно резать ножом и накладывать ломтями на хлеб. Сибирские пельмени в такой сметане — роскошь. Ради этого стоило съездить в Сибирь. Но я желаю отныне иметь сибирские пельмени на моем столе.

И я добьюсь! У меня будет в Москве настоящая сибирская пельменщица.

Но Вы скажете, что она внесет в мой дом вместе с сибирскими пельменями и сибирскую грязь? Нет, это будет соединение сибирских пельменей с немецкой опрятностью!

Представьте, я нашел здесь немецких колонистов — и даю Вам слово, я уговорил их выслать мне в Москву одного из женских членов семьи по первому требованию — как только я женюсь, разумеется.

Уговор такой: зиму Гретхен проводит в Москве у нас, а летом, когда мы с женой в поездке, Гретхен возвращается в свою сибирскую Германию.

Последнее выражение — не в шутку: на Байкале я увидел, что каждый немецкий дом — это Великая Германия, даже в тайге.

Кстати, в этой Германии из трех комнат и огорода с садом, разумеется с коровой и посевами, я познакомился с наиболее классическим сибирским типом. Этот тип побил меня на сто пельменей! Вы, вероятно, не поняли: он один съел на сто пельменей больше меня!

Вы еще не все поняли: ведь я съел пятьдесят пельменей!!

А этот тип съел сто пятьдесят!!!

И запил литром самогона-первача. То есть семидесятиградусным спиртом.

Вот Вы представьте себе Ермака Тимофеевича или его первого друга Ивана Кольцо, с грудью колесом, к сожалению бритого и в современном костюме. Такой может съесть сто пятьдесят пельменей и выпить одни литр спирта. Я счастлив, что мне удалось это видеть собственными глазами. Я описываю это подробно в своих записках.

Сибиряк этот квартировал у немцев, но ходил кушать пельмени и пить самогон у коренных сибиряков. Уезжая, он порекомендовал мне занять его комнату у немцев и порекомендовал меня им.

Он встретил меня и Порожина у профессора Осмина и потащил всех есть пельмени. Съев сто пятьдесят штук и выпив один литр, он начал петь церковные гимны, может быть старообрядческие (кто-то сказал). Но как он пел! Под окнами избы собралась на улице толпа.

По-моему, все-таки он был пьян. Расхвастался, будто бы пожертвовал «большевикам» двадцать пять пудов золота, найденные в таежном тайнике.

Бабы на улице плакали, слушая его божественные гимны. Хозяйка избы раскрыла настежь окна, чтобы дать выход звукам или, лучше сказать, раскатам его голоса и дать облегчение нашим ушам.

Я уверяю Вас — Шаляпин мог бы только подпевать этому голосу. Нет, не мог бы: Шаляпина не было бы слышно.

Когда этот голос вырвался наружу, толпа отшатнулась от окон. Я не выдержал и вышел на улицу. Профессор Осмин тоже вышел — немедленно Сергей Иванович вышел вслед за нами. Мне показалось, что он возбудился своим собственным пением еще больше, чем самогоном, и, выйдя на улицу, он возгремел таким фантастическим гласом, что его должны были услышать на другом берегу Байкала.