Фёдор Пудалов - Лоцман кембрийского моря

— Василий Игнатьевич! Все же Байкал — море? — спросил Женя.

— Озеро, — сказал Сеня. — Море не бывает пресным.

— А разве бывает такое глубокое озеро?

Зырянов с подозрением посмотрел, догадываясь, что ребята «заводят» его. Сеня «выдавал», и нельзя было понять, искренна ли его увлеченность или он передразнивает Зырянова.

— Для сибирской плиты Байкал — трещина, мелочь. Ты понимай, Джаз, что такое плита. К тому же на ней осадки моря: пески, глины, скелеты животных — год за годом, век за веком. Чувствуешь? Тысячелетия — одно за другим, как день за днем. Как час за часом. Тысячелетий прошло столько, что, если бы каждое было только часом, прошло бы не меньше ста лет… Правильно, Василий Игнатьевич?

Они подошли к костру.

Тихон Егорович набрал воды и засыпал пшена для обеда. Зырянов заговорил — он «завелся», и ребята с жадностью слушали, хотя не все понимали.

— Толщина отложений достигла сотен метров, потом километров и десятков километров. Неужели в них не накопилось материала для образования нефти?.. Под тяжестью этих погребений сибирская плита опускалась, а реки и ветры несли всё новые массы измельченных пород и заваливали море, вытесняя воду… Много раз на плите сменялась жизнь… В Западном Забайкалье находят кости львов и яйца страусов. В Байкале по сей день водятся тропические животные, приспособившиеся к суровому климату… Интереснейшая жизнь захоронена под тундрой, под тайгой и вечной мерзлотой Якутии, под водами Байкала… На глубине трех, четырех, пяти километров могла сохраниться нефть?.. Иначе откуда она просачивается на поверхность озера?..

Василий спохватился, что мучившие его вопросы невдомек ребятам.

— Понятно? — спросил Василий смущенно.

— Вы как-то непопулярно рассказываете, — небрежно сказал Сеня. — Но вы не огорчайтесь, Василий Игнатьевич. Рассказывайте нам почаще и нау́читесь!

Женя с восхищением взглянул на своего лихого друга. Сеня вскочил с обычной ловкостью, и все поднялись за ним. Ушли к шурфам. Черемных пристально смотрел им вслед.

Василий остался у костра и не пошел с рабочими. Подкладывал в костер и не хотел думать ни о чем. Потом его мысли незаметно вернулись в привычное русло и устремились со всей энергией в излюбленном направлении. Ему стало ясно и очевидно, что байкальская нефть необходима для него лично.

Но к шурфам он все-таки не пошел.

Он отдавал народу, как раньше отцу, все добытое, а сам получал свою ложку похлебки из общего котла. Как бы там ни было, а некоторая доля в этом горшке предназначалась для него. И он довольствовался. «Насколько легче и интересней заботиться обо всем народе, нежели об одной своей семье!»

У него были одни заботы и одни мысли с руководителями государства, — и он уважал себя за это. Но ему еще надо было найти нефть. Детское желание. Та детская игра осталась недоигранной.

Шурфы углублялись медленно, незачем было и ходить — не брать же образцы пород с каждого сантиметра.

И все же не идти, а вместо того подкладывать дрова в костер было необычайно трудно. И вовсе не потому он решил не идти, что не на что было смотреть. Все равно он проводил на разрезе все дни — не мог оторваться от шурфов и сам хватался за лопату.

Мысль не идти появилась только что: когда ребята своею волей отправились копать. Никто их не понуждал и не уговаривал — ни Черемных, ни Зырянов не говорили больше о работе в воскресенье. Вдруг поднялись даже без бригадира — вместо того чтобы дожидаться обеда, ушли так дружно, как будто сговорились.

— Усовестились едоки? Навряд, — вслух прикинул Черемных. — Заскучали, пожалуй. — И скучно запел:

Людей бы еще, крепильщиков.

— А может быть, заинтересовались? — рискнул Василий высказать самую дорогую надежду. — За мысом приходил Николай Иванович. Я велел ему там копать… Забыл я о нем, — сказал Василий виновато.

Если ребята действительно заинтересовались, не надо их подталкивать. Не надо совсем вмешиваться — даже целый день, даже два дня. Интерес — это дело личное, глубоко внутреннее и сокровенное, задушевное. Для этого нужна самостоятельность. В это надо втянуться, чтобы почувствовать ответственность — гражданскую ответственность за дело личного своего интереса.

Зырянов осторожно поглядел: таскальщики с откровенным любопытством озирались на него. Сегодня им хотелось, чтобы начальник подошел: увидел бы, что ведра не гуляют у них в руках — беспрерывно поднимают породу и без отдыха отправляются за новой ношей.

— Я до обеда сбегаю за ним, — сказал Черемных минут через десять.

— Девять дней с тех пор.

— А вы ему велели как?

— Работать и ждать.

— Он работает и ждет.

— Не может быть!

— У нас все туповатые, — сказал Черемных с гордостью за верность и доверчивость «наших туповатых». — Так что мы приспеем лодкой как раз к обеду, с тем кержаком.

Василий поглядел ему вслед. Черемных пошел к лесолому. «Так я и думал: они нашли проход в завале, когда удрали от меня».

День тянулся неспокойно, нервно. Зырянов едва высидел с книгой у палатки до обеда. Черемных не вернулся с завала, и Василий попросил Сеню раздать кашу.

А у ребят было прекрасное настроение, они даже похвалили кашу — впервые с тех пор, как начали работать на этой площадке.

После обеда обыкновенно начальник рассказывал что-нибудь. На этот раз Василий Игнатьевич молчал. Рабочие отдыхали, полулежа вокруг костра. Сеня прервал молчание — как всегда, развязно и дерзко:

— Василий Игнатьевич, расскажите о себе… Почему вы выбрали эту специальность — искать нефть?

Вопрос был малоинтересный, даже совсем неинтересный для ребят и задан только «для развития отношений»: Зырянов не захочет отвечать — и этим самым выдаст, обнаружит свою обиду, что и требовалось. Обижаются на своих, равных — на недостойных и младших не обижаются. Сеня добивался равенства. Зырянов и был равный — не из бывших господ и не из интеллигентов. Начальственная должность не делала неравенства. Черемных тоже начальник над бригадой. Но у Черемных нет превосходства, хотя он и старше и опытней всех рабочих, а во многом опытнее и Зырянова.

Василий Игнатьевич обладал каким-то личным преимуществом, не зависящим от должности и возраста. Неужели одно только образование дает ему такое непобедимое превосходство?.. Или — талант?

Чувства и мысли, тревожившие Сеню, не были доступны его менее развитым товарищам и получали у них иное понимание, более простое. Сеня дразнил начальника — они этим забавлялись и охотно поддерживали игру. Сеня оставался их коноводом, потому что он был ближе и понятнее Зырянова. Начальник не мог стать коноводом уже по одному тому, что опирался на мандат, полученный свыше, и платил казенными деньгами за работу. Конечно, за деньги они могли сделать кое-что, но душу, уважение не продавали и хотели показать ему это. Они относились ревниво к своей независимости.