Фёдор Пудалов - Лоцман кембрийского моря

К вечеру были у Лены и в Кучуге сложили товары на баржу.

И за дивный провоз уплату не взяли с Николая Ивановича, ему же уплатили деньгами за работу. А работы всего было то, что поднял товары на машину в Иркутске и снял в Кучуге, снес на баржу — больше дела не было.

Из Кучуги он взялся рабочим на баржу до Якутска.

Баржей на Лене побольше стало против прошлого году, и товары другие. Людей даже гуще, да они говорили об ином, не о прошлогоднем. И дорога, повернувшая Леной вспять с запада на восток солнца, но через год уже непохожая, продолжалась по-новому, опять как будто вперед.

И дорога, повернувшая назад к дому на Индигирке, продолжала развертываться вперед в его сознании.

Баржу потащила вниз рекой самоходная по воде машина о двух колесах, «Верхоленец» зовется; сам гребется и тащит баржи две.

Николай Иванович заинтересовался: откупить бы? За этакую вещицу всего клада не жалко. Ею можно пройти Леной скоро до моря, а морем до Индигирки, а Индигиркой вверх — и до Великой наледи, домой. Клад немалый собрался за год у Николая Ивановича. Капитан — хозяин «Верхоленца», тезка Николаю Ивановичу, — Николай Алексеевич, сказал, что «буксир государственный», непродажный.

Какое же государство, когда царя-государя-то нет у них? Чья машина? Говорит: «Наша», — смеется: «Твоя и моя».

— А твоя и моя — откупаю твою долю, Николай Алексеевич.

— Неделимая, продать не могу.

Николай Иванович думал два дня. На третий день сказал:

— Тезка, послушай: вроде общественного выгона?

— Что такое?

— Машина. Вроде общественного выгона?

— Ах, вот ты о чем.

Утащить до Якутска должен был — не успел и от ледостава забежал в затон, у Берендея.

Николай Иванович начал зимовать: в полушубке нагольном, древнего покроя и черненом, и в ровдужных штанах, то есть оленьей замши, черненых, — из дому в чем вышел, потаскал на себе два лета и вторую зиму начал. Штаны потерлись, полушубок тоже серый. На ногах унты выше колен, хорошие, новые, из дому в запас брал для обратной дороги.

Обратная дорога наплывала, вторая зима складывалась с первой… И так уже много в один год явлено было Николаю Ивановичу нового, не известного из Берестяной Сказки и малопонятного, что две дороги переслаивались иногда в его памяти: из дому в Мир и обратная.

Для обратной дороги наиболее запасался из дому: и лоскутья крашеной ровдуги, зеленые и красные, взял для подарка Индигирке-реке; два алмаза взял наилучшие: светлее воды, а посмотришь сквозь — и всё удвояют. Ими откупиться думал от государевых людей, от опричнины или из плена. Древко у копья выдуплил — для денег.

Какие такие деньги, не видел до этого случая; только знали о них из летописной Сказки. И похвалился батя четырнадцать лет назад, будто ему в дорогу отец дал. Будто бы пять денег дал да еще пять копеек. Батя похвалился, а показать не захотел, злой, так и ушел тогда в Мир.

Позапрошлым летом отец принес в дом два моточка серебра — не захотел открыть сыну весь клад. Размотал плющеное серебро — оно узенькое и тоненькое, словно сухие ягодки, на жилочке нанизанные. Вынул нож якутский, хотел нарубить копеечек и денег. На каждой деньге выбит одинаково ездок с мечом. Другое размотал серебро — а на нем часто выбит ездок с копьем, одинаково: сам царь Иван с царским венцом на голове. Не стал отец рубить. Сказал:

— До обратной дороги не трогай денежки без крайности. Да береги обратной дорогой, Николай. Прадеды и деды сберегли, я сберег — за четыреста лет в Русском жиле не извели ни одной денежки, ни одной копеечки. Только в Мир ходоки запасались, и те назад принесли серебрецо… Батя твой один не вернулся из нашего роду, из началовожей. Ну, тут уж тужить не о серебре — о милой душе. Удалец был, царство небесное само ему в рот валилось. Мал, да удал. Смело пошел в Мир — с пятью копейками, пятью денежками, больше не взял… Повстречаешь — поклон отдай и приказ отцов: ворочаться в Русское жило! А если в плен попался — выкупай, серебра много даю; не хватит — в придачу сам иди за него, обмани хоть. Началовожа надо в Русское жило. Стар становлюсь… А если, не дай бог, плохим человеком большой стал — зло в нем есть, — убей, но не своими руками: кату отдай.

Не стал рубить серебро: отсчитал сто ездоков с мечом и сто ездоков с копьем, смотал и засунул в дуплецо под копьем, так, чтобы лежало тихо, и смолою замазал, накрыл копьем впотай. Сказал:

— Станешь сам отрубать одну денежку — семь раз отмеришь.

— Отец, а какая она, Русь-то? — спросил тогда Николай Иванович. — Кабы не обознацца.

Он опустил глаза перед сожалеющим взглядом отца.

— Не тебе лететь бы… Да орлы не вернулись, — сказал отец, помолчав. — Тебя-то посылаю с глазами затем, что не ведаем, какая есть Русь. Русь-то пращуры оставили рано… Ну, да раннее на позднее наводит — авось не обознаешься. Бабе не сказывай, куда и зачем летишь, Николай! Смотри у меня — ни полслова ей! На охоту, мол, на все лето.

Поцеловал сына в губы.

Вечером Николай Иванович сходил на Устье, помылся к дороге и долго нежился в теплой, остывающей воде у берега. Потом лежал на песочке и смотрел в туманное небо, всегда туманное над теплым озером. Слушал сладкое пение птиц и думал о том, что дед сказывал, будто бы на Руси вовсе нет горячей воды — самим нужно греть…

Утром рано жена поднялась провожать — ничего-то не помыслила, не опечалилась нисколько, не спросила у мужа ни о чем: не впервой уходит надолго. Николай Иванович поглядел на детей — целовать не стал, чтобы баба не тревожилась. И ушел от Благодатного озера вниз.

Пошел по Теплой реке, с Теплой — на Туманную речку; вверх-то камень Недоступный; а вниз-то, за туманом, — вся Наледь. Через Наледь два днища пути, отец говорил.

На Туманной ревели песню. Услышал:

Ближе подошел и увидел: рыбу брали сетью братья Тарутины с батей Важениковым да старый Воранов. Не вовремя.

Полную лодку рыбы натрясли. Важеник взревел:

— Куда так собрался, Миколай?

— На охоту, — ответил Николай Иванович.

А старый Воранов покачал головой: мол, на Великой наледи какая же охота?.. Недаром говорится: всем Воранам нет веры, они сами без веры.

Тарутины опять запели — вслед Николаю, с насмешкой:

Дойдя до Наледи, оборотился — и перед ним восстал тот же туман, да густой, и укрыл от глаз русское место.

Пустился по Наледи вавилонами вправо и влево, обходя ночемёржи, тонкий лед, а все же поглядывал и назад, помнил отцов наказ, чтобы не сбиться с дороги: держать туман за спиной. Не провалился ни разу глубже чем по унты.