Фёдор Пудалов - Лоцман кембрийского моря

Подъехали ближе — и пухлые стволы дымов над снежными буграми воочию тихо растут, изостренными верхами истончаясь в седом, заиндевелом небе.

Подъехали к буграм — а под снегом высокие стены разнокрашенные, деревянные, а то и каменные; неисчислимые домы, укрывшие тысячелюдную жаркую жизнь. И не дым, а два дыма, три и четыре дыма над каждым домом. Николай Иванович всею душою обрадовался чудной картине зимующего города.

А прошлой зимой он испугался Якутска, скоро ушел от него. Нынче Николай Иванович расширил свой мир на несколько тысяч хиломеров и значительно осмелел.

Он поселился у ведомого якута, ударника Никульчана. Якут был знакомчивый: прошлой зимой на стежке городской, на улице, не разминулись — Никульчан приветил Николая Ивановича, расспросил и привел в свой дом. Ныне в его доме индигирский гость уже не пробовал осторожно выдавить оконное стекло, узнать его прочность в сравнении с удвояющим шпатом в окошках Русского жила. Никульчан без опаски оставлял тезку под присмотром жены и детей, уходил утром на завод. А через два дня новоприобретенного приятеля определили работать вместе с ним в одной бригаде на заводе.

Николай Иванович начал присматриваться и убедился, что супряги согласные — бригады по-якутски — на сочинении очень ладных столов, стульев, сундуков, рундуков, ларей, телег у якутских горожан-ударников устроены получше и справедливей, нежели у русских жильцов на рыбалке и на облавной охоте. От кого переняли якутские? Говорят, от московских ударников. Николай Иванович заключил, что русские жильцы, в малолюдности за Великой наледью, за отдаленностью на четыреста лет от Москвы упустили это доброе московское устройство. Но слово «бригады» ему не понравилось.

Да, много своего московского упустили. А могли бы не упустить, когда бы взяли с собой телефон.

Николай Иванович хорошо помнил опись барахла на кочах: телефона не было.

Он теперь не крестил телефонный аппарат — не как прошлый год. Решился взять в свои руки железную штучку на деревянной ручке. Послушал чей-то искаженный голос, кричавший из железной штучки. Кто кричал?..

Сказали — человек орал якобы с другого берега Лены! Верить ли? До другого берега — два днища пути. За Лену не докричаться даже бате Сергею, старшему брату. Не бес ли в телефоне орет?

Почему бы Лев Плехан, пращур, с телефоном оплошал — не взял на коч? С телефоном отец не растерял бы троих сыновей ныне, Николая от жены и детей не отослал бы мыкаться по бескрайней Руси. Отец побеседовал бы с Москвой по телефону, все вызнал бы, из дому не выйдя, обо всем с государями договорился бы, сам недосягаемый для их руки; по родительскому наученью: договориться на берегу — тогда поехать за реку.

Но есть же бес в телефоне! Пинеженя Лев Меншик не так был прост: не захотел брать московских бесов на коч! Натерпелись греха от них. Захотели уйти от Москвы, так и бесов московских не надо. Не оттого ли промучились шесть лет на кочах — не захотели плыть на пароходе не оттого ли, что бес тащит? Не бесовской силой из Руси увлеклись, а недолей вытеснены и своими руками вытащились. Все же не прожили без бесов.

На Печоре первую зиму зимовали, в Пустеозере сети плели и лета ждали. Там бесов зырянских взяли. Так дело было — дивились: на Алексея-Пролей-Кувшин зима еще крепкая стояла! Мужики на себя надеялись, ну, а бабы тайком заманили тамошних бесов на коч и и заговорным словом привязали, от зырянок научились. Зырянские бесы послушливые, против московских смирные. А попа на кочах ни одного не было — прогнал бы. Мужики узнали про бесов, смотрят — беспокойства нет от них. Так и не стали прогонять, завезли на Индигирку. Пользы от них не видели, но вреда не приметили. В опись барахла без дела и не вписывали.

Ныне Зырянов грозится московскими бесами: самолетом и трактором…

Да полно, Николай Иванович! Не избыточно ли бесами населил крещеную Русь? Не тебе ли Агафангел Тарутин молвил: святой — боится рогожи. Не тем ли ты свят? Не оплошать бы.

Пращуры не брезговали телефоном. Без него — как могли договориться на том берегу, не поехавши за реку? Пословица старинная внятная: по телефону, мол, договориться на берегу — тогда поехать за реку.

А не взяли телефон по каким причинам, посуди: оставили многие важные пожитки — поезд не взяли, на коч велик, да и дорог; да и непокупен, тоже государственный. Не взяли безлошадную многовозную машину обильную — ох! там — не успел мигнуть; а была тут. Не жалко, что ли? И называется — охтамобиль.

Да чего и взяли из Руси, не довезли — морем отымало. Сызнова сочинить не сумели в Русском жиле. За малым ли числом голов и рук или за неустройством в супрягах?

Целые дни старался вымыслить хитрейшее устройство телефона и получить уверенность в отсутствии беса. Ради того стоило подумать!

А маленький ударник Никульчан после работы на заводе выряживался дома почудней и уходил. То размалевывал лицо, а то раздобыл шаманский кафтан, с бубном пошел. А однажды зашил самого себя в медвежью шкуру. Николай Иванович не утерпел, сказал:

— Пойду с тобой.

Никульчан велел ему обружиться, и пошли по светлому снегу улицей, стежкой. Над городом низко лежала черная ночная морока, но снежную стежку всегда видно.

Подошли к дверям заводского клуба, Николай Иванович взвалил медведя-ударника на спину, придержал левой рукой и втащил в клуб.

На груди у Николая Ивановича лук большой висел, в его рост, и колчан стрел. В правой руке держал копье длинное, в две с половиной меры.

Навстречу ему выскочил хвостатый, малорогий, синерожий, с кровавыми горящими глазами. Вдруг погасли глаза и опять загорелись.

Уронил медведя, медведь закричал человеческим голосом. Николай Иванович начал крестить малорогого, наставил копье и зарычал ужасным рыком, напугавшим всех:

— Отойди, сатана!

Закрещенный скорчился, захирел и перестал глазами блистать. Все кругом зашумели, защелкали ладошками, гусь там очутился — загоготал, человек с пароходной трубой на месте головы загудел, и медвежья туша с ревом в пляс пустилась.

Николай Иванович увидел вокруг себя рожи нелепые и лепые и вовсе занавешенные. Остолбенел и так простоял, хватаясь то за копье, то за стрелки и лук. Занавешенные бабы плясали с пароходной трубой, и с убитым медведем, и с самим чертом.

А в конце вечера подошла к Николаю Ивановичу якутская девица-красавица, писанная красным ягодным соком и, жалко, не смазанная коровьим маслом по лицу и по черным волосам.

Поднесла ему девица маленькую штучку и сказала:

— Получите первый приз маскарада… Это вечная ручка. Ваш костюм лучше всех!

Николай Иванович спросил: