Фёдор Пудалов - Лоцман кембрийского моря

Крещеные не должны землю мерять.

У русских жильцов мера не для земли есть — для своей силы: день трудиться. Эта мера от пращуров, когда еще на летней Руси жили и знавали день русский, полномерный.

Летом человеку посильно пройти в округе Русского жила в одно днище: по верхоянскому счету — хиломеров пятнадцать бережками Благодатного озера и Теплой реки, а по Наледи и того нет. У русских устьинцев, на Индигирке, днище пути (они и выговорить-то не умеют, говорят: нишша) не больше десяти хиломеров будет по тяжелым болотам — на сендухе, по-ихнему.

И про ущелье Догдо сказать понятнее: каменный гроб длиною в двадцать днищ.

Караульщик исполкома поведал пречудные новости или небывальщину: будто царь Иван Грозный Васильевич не оставил потомства на престоле. После него государили бояре Романовы и кончили лет пятнадцать назад. Будто бы прогнала их Москва и народ начал сам государиться. Но как понять это? Понять, как в Русском жиле живут без царя. Так ведь малое место — не то что великая Русь. И в Русском жиле не обходятся без началовожа.

Еще многое малопонятное сказывал караульщик: про каких-то помещиков, засидевших все мирские места под себя; прогнали их вместе с царем. И купцов, или купитолистов, до листа скупивших чужую долю, тоже прогнали. Они пустились разбойничать. Главаря себе нашли смелого.

— Злой, кровожадный человек, откуда взялся… А по виду мал, меньше всех ростом. За это даже кличка ему Меншик… Не твоего ли племя?

— Звать его как? — спросил Николай Иванович.

Караульщик о том не слыхал. Невелик из себя, но удал и особенно голосист. Оттого и не могут взять — страшен, дьявол.

«…Не своими руками — кату отдай». А как совладаешь с батей?

— Где его сыскать? — хриплым голосом спросил Николай Иванович.

— Зачем он тебе? — спросил караульщик. — Или тоже в разбойники захотелось? Молчи уж о нем: фамилия нехорошая у тебя.

— Убил бы его… не своими руками, — сказал Николай Иванович.

И тут же подумал: а вдруг и неправда про купитолистов, и не столь скупые, и верить надо им, а не караульщику? Вот же батя поверил… Надо спросить у самого.

— Говорят, ушел Меншик от своих купитолистов, скрылся, к большевикам прикинулся теперь. У большевиков ищи его, если очень нужен… Золото большевикам отдал. С приисков которое ограбил… Двести пять пудов, говорят!.. Будто бы сам и отвез в Москву. До чего бесстрашный человек!

Совсем растерялся Николай Иванович. Да и кто бы осилил так много дивовидного и в столь малое время?

В Верхоянске Николай Иванович увидел первое диво: колесо. В Русском жиле хватало полозьев. Второе диво: русский хлеб, из русского зерна. В Русском жиле пекли его из рыбьей икры, а зерно последнее, привезенное пращуром из Москвы, берегли в святыньке. Третье диво: деньги серебряные и даже медные, куда получше копеечек царя Ивана — недорогие. Грамотки пестрые, мятые, одинаковые, одна в одну, и непрочные — дороже денег; самая худая — во сто раз дороже новой копейки. Обман! Хватали заместо денег. Слепые, что ли? Николай Иванович попросил все жалованье деньгами. Подивились, не хотели дать: долго считать. Заругались. Все же таки дали.

Ему давали так много денег серебряных, а еще больше медных за его ненужную, дитячью службу (дитю послать — сбегает, отнесет грамотку), что заветные моточки в копейном ящичке — дупле стали малостью после первого жалованья; после второго — и весь родительский тайный клад умалился в глазах Николай Ивановича. И таскать на себе свое жалованье стало нудно и надсадно. Притом же и люди верхоянские смеялись над его мешком. Он на это внимания не обращал. Смеялись и над копьем и над луком, мало ли…

Но сначала дали ему деньги, а потом начали отбирать, да и неправедно: за то, что ел, и за то, что пил, и — господи помилуй! — за то, что в доме поспал. Отобрали много денег.

Тогда, осмотревшись, ушел из Верхоянска. Ушел также из Якутска. На белой дороге, потом на зеленой дороге до Байкала и до Иркутска научился брать деньги и не отдавать: помогал людям, его кормили и давали ночлег, а там, где требовали деньги, он обходился так, без еды, и спать умел на воле. Брал грамотки заместо денег: надумал обменять обратной дорогой. Не одни верхоянские верили грамоткам, везде верили.

В Черендейском затоне дали ему работу, мог бы ждать у реки лета. Но он уже всею душою был на обратном пути, устремлялся на восток солнца, во всем стремлении подобный пращурам, и зимовать спешил на ходу.

Он хотел возвратиться другою дорогою на Индигирку, только бы не через страшное ущелье Догдо зимой: по его тарынам и накипям и через его жерла во льду, извергающие студеную воду вместе с рыбой столбом и заглатывающие путников. А чтобы избегнуть Догдо, приходилось обойти вселенную, сказали ему якуты.

Якуты обходили вселенную Верхоянским хребтом. Николай Иванович решился пройти так, от Оймякона же спуститься Индигиркой. Но на воде дорогу заграждало преславное Момское улово.

Летом обходили Момское ущелье Казачьей тропой через высочайшие горы и снег вечный недели две с половиной (Николай Иванович подивился неказистой речи и перевел на свой язык одним ладным словом: недели вполтри).

В Момской тайной щели шестеро якутов повенчали душу со смертью, провожая Аникея Тарутина, ради спасения русских жильцов триста лет назад. Николай Иванович надумал пройти, не дожидаясь лета. Тогда июльским теплом прососет многосаженные льды и оторвет ото дна беснованьем индигирских вод. Надумал пройти по замерзшему улову: хоть и страшно, а все ж не так. И он спешил заморозно пройти над пречудною, из предания, и престрашною водовертью.

Отдал много бумажных денежных грамоток за проезд лошадьми от Черендея до Якутска. Каждая грамотка — заместо ста копеек; но таких, рыженьких, ямщики и брать не хотели — требовали зелененьких (одна за триста копеек), и синеньких (одна за пятьсот копеек), и красненьких (одна за тысячу копеек). Зато везли его днем и ночью. Гнали лошадей; притомившихся выпрягали и запрягали свежих. Совсем не ждал — только успевал поесть и выпить горячего.

Так шибко гнали, что побежать — отстанешь. И нельзя было отогреться. Николай Иванович озяб до самой души.

А дорога все длилась — неподвижная Лена, Улахан, Большая река, душеприимно и просторно раскрытая крутыми белыми откосами. И уж думалось — душа не стерпит, примет белую кончину… А черные крестики сухопарых лиственниц на хребтах берегов испестрили заснеженную даль долины, словно частые всходы нескончаемых погостов.

Нескоро увидел: высокоствольный безветвистый лес дымов над белой чистотой впереди возвысился в недвижимом воздухе.

Невольно в первый миг и сам замер: нерощеный серый лес не шелохнется, стоит — способный от дыхания зашататься и развеяться. Но нет в замерзшем воздухе и дыха животного — с шорохом светлою пылью дыхание от самых ноздрей опадает и касается снега за нартами…