Николай Боков - Смута новейшего времени, или Удивительные похождения Вани Чмотанова

— Остогожнее, товагищ! Дегжите погох сухим [10] Отсюда и далее: соавторы намеренно акцентируют присущую Владимиру Ульянову врождённую картавость — примерно с той же целью, с какой антисоветски настроенная часть населения СССР в 1970-1980-е гг. издевательски пародировала в анекдотах неразборчивую дикцию Леонида Брежнева («сиськи-масиськи», «сосиськи сраны» и т. п.).Коммунистическая пропаганда никогда не признавала наличие у своих вождей каких бы то ни было речевых дефектов, за исключением явно выраженного грузинского акцента у Сталина. .

Ильич вложил карабин в безвольную руку часового, потрогал пальцем лезвие плоского штыка и покачал головой:

— В наше вгемя кгасноагмейцы лучше относились к огужию. Сознайтесь, батенька, ведь штык туповат?

— Туповат, товарищ… Владимир Ильич, — выдохнул белобрысый. И позабыл, что надо дышать. Его товарищ, смуглый парень из Казахстана, закатив белки, медленно сползал, обтирая спиной стену из черного лабрадора.

— Вы из каких мест будете, товагищ? — остро глядя на белобрысого и ухватившись за лацканы пальто, спросил Чмотанов.

— Вологодские мы… — прохрипел часовой.

— Значит — шутить не любите! — резюмировал Ленин. — Тогда — пгощайте. И помните: импегиалисты тоже шутить не любят. Так и пегедайте товагищам… — Ильич ловко взял под козырек и деловитой походкой зашагал вдоль трибун к Историческому музею.

— Очнись, дура! — пнул сапогом белобрысый своего напарника. Тот со стоном разлепил веки, поднялся, опираясь на карабин.

— Слышал, как я тут с Лениным разговаривал? — спросил вологодец. — Наказ его знаешь — все беречь и никому не отдавать…

— Докладывать будем? — простонал смуглый.

— Кому? Лейтенанту? Нос у него не дорос, ему докладывать… Я — Ленина видел, а он что? Пусть он на политзанятиях докладывает.

…Чмотанов подошел к Историческому музею. Отделившись от стены, к нему шагнул человек в штатском. Он заглянул Чмотанову в лицо, открыл рот — да так и застыл.

— Здгавствуйте, товагищ! — не вынимая рук из карманов, кивнул агенту Чмотанов и свернул за угол.

Чекист прирос к асфальту. «Докатился, — мелькнуло в его мгновенно вскипевшем мозгу. — Не зря баба пилит: не пей! Уже и Кузмичи мерещатся… [11]»

Чмотанов миновал Лубянку, когда далеко-далеко куранты проиграли четыре часа ночи.

Простота похищения его разочаровала. К чему все приготовления, если его изощренной изобретательности не предвидели хранители древности?

— В Египте потруднее было, — с обидой рассуждал Ваня. — Лезешь в усыпальницу к фараону и вдруг — хлоп! — плита позади падает. Или в лабиринт попадешь, рыдай, пока не сдохнешь…

Полный тоски и безучастности, Ваня выехал в Голоколамск к знакомой вдове, его верной подруге Маняше, чтобы отдохнуть и обдумать дальнейшее. Дело предстояло трудное. Снова Чмотанов почувствовал в душе разгорающуюся любовь к риску и удаче.

Караулы сменялись. Привычно печатая шаг, усыпленные преступником люди дошли до казармы и повалились на нары.

Доступ, как обычно, начался в 11 часов. В Александровском саду царила давка, но подходили к дверям присмиревшие, благоговейно снимали шапки и парами шли мимо стеклянного ящика. Тихонько плакала старушка, мутно вглядываясь в бессмертный образ того, кто за десять дней потряс земной шар [12]. Многие, не видя лица, полагали, что так и должно быть. Другие мысленно дорисовывали недостающие дорогие черты.

— Не останавливаемся. Пройдем скорее. — Командовал дежурный офицер Жорик.

Последней в этот день вошла супружеская чета. Должно быть, приехали они из провинции. Одеты были оба в старомодные китайские плащи из крашеного брезента [13].

— Скорее! — предупредил офицер. Они ринулись вниз, подчиняясь команде. Чета разлетелась и ударилась лбами в дверь листовой латуни. Дверь запела, словно уронили гитару.

— Тихо! — грубо сказал Жорик.

Трепеща, чета взошла на смотровую площадку и, щурясь после белоснежной площади, приглядывалась к мумии.

— Паша! — зашептала жена. — У него головы нет, или это мне кажется?

— Молчи, дура! — Супруг напряженно оглядел ложе. Самой существенной части тела действительно не было. Пот хлынул ручьями по спине мужчины. Он вдруг увидел, что голов целых три, потом их стало восемь, и головы, размножившись, заполнили целиком стеклянную коробку, словно кузов машины, груженой навалом капустой.

— Черт! — глухо крикнул супруг.

— Черт!

Он качнулся и ударился головой об острый край гранитного парапета.

— Паша! — отчаянно закричала женщина и упала рядом с ним на колени.

— Паша, прости меня! Ну, закатилась куда-нибудь, всякое бывает!

— Посетителю плохо. Нашатырь, — скомандовал Жорик, подготовленный ко всем случаям жизни.

— Не беспокойтесь, мадам, — нарушая устав, офицер взял под руку обезумевшую от горя женщину. — Вашему мужу окажут необходимую медицинскую помощь.

— Ну вот, ни объявления, ничего… — Всхлипывала она. — Лежит безголовый, а у меня муж нервный, контуженный, инвалид второй группы… В сто лет раз в Москву приедешь, дороги не знаем, ничего не знаем…

— Кто безголовый? — ледяным тоном спросил Жорик.

— Безголовый, безголовый! — упорствовала посетительница и рыдала, тыкая пальцем в сторону саркофага. Жорик оглянулся. Неожиданная слепота затмила взгляд. Он сбежал вниз и, приподнявшись на цыпочках, прижался носом к стеклу.

Красноватый свет. Френч. Ботинки. Все по уставу. Протер глаза. Головы… не было. «Как поступает настоящий офицер на моем месте?» — подумал очень медленно Жорик. Он вынул пистолет и вложил кислую сталь в рот.

— Товарищ капитан… — говорил ему в спину дежурный врач. — По всей видимости, умер товарищ.

Грохот выстрела потряс благоговейную тишину. По стеклянному торцу опустевшего саркофага, трепеща кусочками холодца с мелкими прожилками сосудов, сползали мозги дежурного офицера.

В эту ночь Правительство не расходилось. Гарнизон развели и посадили под замок. Составили список лиц, допущенных к чрезвычайной государственной тайне. К столице были подтянуты танковые дивизии. Улицы и общественные места патрулировались агентами в штатском и солдатами, переодетыми дворниками.

Ждали возникновения враждебных слухов и приготовились брать всех.

Совещались.

Словно угроза черной чумы нависла над городом. В пижаме и ночном колпаке привезли академика Збарского [14].

Совещались.

Генеральный секретарь плакал, как ребенок, размазывая краску с бровей [15]. И не он один. Никто не знал, что делать. Подсказать было некому. До начала работы мавзолея оставалось около полусуток.

— Так быстро реконструировать невозможно… — сказал оправившийся от приступа ужаса Збарский. — Если постараться… месяцев за шесть… справимся!