Дробь

Затем я погрузился в более конкретные фантазии, представляя свой вечер на третьем плато гликодинового трипа, выписывая и вырисовывая себе возможные сюжеты предстоящего дня.

В общем, защитные механизмы сложились в один большой элемент построенной из подобных механизмов гигантской защитной конструкции — меня.

Стремительной походкой я направился по диагонали к дверям, пытаясь привлечь как можно меньше внимания к своей персоне. Голубки сидели по правую сторону от траектории моего движения, а потому я уставился в стену слева, надеясь, что мой затылок будет не узнан. Преодолев столь мучительный и, казалось бы, бесконечный промежуток от кресел до выхода, я остановился в ожидании, пока автоматически открывающиеся двери распахнуться передо мной.

Итак, я был снаружи. Не сбавляя темпа я решил завернуть в ближайшую подворотню и скрыться подальше от этого несчастного кинотеатра, про жжение на лице к тому моменту я уже напрочь забыл. Я двигался, словно находясь в вакуумной коробке, не замечая и не слыша ничего происходящего вокруг, как вдруг почувствовал резкий рывок — кто–то схватил меня за плечо и что есть силы развернул.

Я вздрогнул и даже отскочил на шаг назад, устремив испуганный взгляд через плечо. Затем развернулся еще градусов на 60 и увидел перед собой свою благоверную с взглядом кишащим аскаридами ненависти и нематодами презрения. И вот она этими самыми хищными нематодами и аскаридами впилась мне прямо в душу и высасывала страхи и тревоги из всех самых потаенных сосудов моего подсознания. Я наверняка дрожал, как лихорадочный. Ладони сырые и пальцы скользили, соскакивая друг с друга, в попытках зацепиться хоть за что–то. Глаза забегали. А в мыслях было только «Какого хуя ты хочешь от меня, оставь меня в покое скорее и иди к чертям». Она изобразила какую–то до боли знакомую гримасу, но я как будто уже позабыл, что она означает. За эти несколько дней я много чего позабыл, и она сейчас была лишь персонажем из какой–то прошлой жизни, из чужой истории. Она что–то говорила, я не слышал. Наверняка что–то желчное и обидное, в стремлении самоутвердиться, сжечь чувство вины, она наверняка пускала в ход свой излюбленный метод — виктимное поведение, повадки жертвы, пассивной, ни в чем не повинной страдалицы и мученицы. Я не слышал. Я не хотел слушать. Защитные механизмы скопом набросились на меня. Я был в толстой оболочке симбионтов. Я отсутствовал. Режим «в самолете». А она все говорила и говорила, наверное, даже кричала. Губы плясали в каком–то безумном пасодобле, смыкались и презрительно вздергивались, метались рваной раной. Я не силен в описаниях мимики, но выглядело это агрессивно и жутко, однако страх я испытывать перестал, лишь ощущение неизбежности глупого и по сути бессмысленного конфликта (хотя любой конфликт глуп и бессмысленен) пришло ко мне. Я понимал, что мне стоически нужно выдержать всю эту словесную диарею, льющуюся на меня потоками, не опуская взгляда и не вставляя реплик, затем выдать пару–тройку завершающих фраз, исчерпать конфликт и удалиться, не выматывая себе нервы очередной ссорой. Однако чутье мое мне подсказывало, что так просто все не закончиться.

Тревоги не было, тоска и апатия, сходная с эффектом 20–25мг диазепама, я был слишком потаскан и вымотан приключениями последних дней, чтобы злиться и выражать ответную агрессию. Все, что я мог — это молча изображать слушателя, плотной броней своих защитных симбионтов впитывая всю струю ненависти, хлеставшую из глаз и уст моей бывшей избранницы. Голова моя занята была лишь мыслями о моих репликах. Быть может не отвечать, улыбнуться, развернуться и уйти.

Я стоял, потупив взгляд, я не смотрел ей в глаза, я смотрел на ее губы. Мне почему–то хотелось смеяться. Вся эта ситуация казалась мне до жути нелепой: вот он я, стою, на жутких и мучительных отходняках после баклофена и изрядной дозы алкоголя, в моем желудке и кишечнике плещется и переливаться ядовитая жижа разного рода спиртов и медикаментов, мои глаза — разбухшие посиневшие влагалища, скулы вот–вот разрежут исхудавшее лицо, сухие губы, сырой лоб, сальные волосы склизким, омерзительным спрутом облепили мою голову, я грязен, омерзителен сам себе, потерян и абсолютно безразличен ко всему, что происходит внутри и снаружи; и вот стоит она: нарядная, выкрашенная, благоухающая духами от бруно бананни или еще каким приторно сладким запахом из рив гоша, на 12 сантиметровых каблуках, с чрезмерно выштукатуренными глазами, выпрямленными волосами, тональным кремом и прочими бабскими заморочками, такая будто–то бы безупречная, но краснеющая от злости и ненависти, готовая вот–вот кинуться на меня с кулаками — ухоженный той–терьер в нелепом розовом комбинезончике, сорвавшийся с поводка, пискляво лает на ошпаренную кипятком, лишайную дворнягу, мирно бредущую копаться в очередной мусорный бак.

Я уже было совсем закопался в себе, размышляя о том, как наверняка болят икры на таких–то каблучищах, вспоминая истерики из–за этих самых каблуков, якобы одетых для меня, копаясь в голове в поисках возможного развития сценария этого конфликта и дальнейших ее и моих действий. Я вспоминал о заветах дзен саморазрушения, клятве данной мною мне же самому, и столь быстро забытой. И ведь так всегда, я каждый раз обещаю себе стать другим, сломать выдавить из себя раба, вытравить вшей и сломать тварь дрожащую, но каждый раз максимум, на что меня хватало — это несколько дней запоя и ни к чему не приводящие конфликты. Надежды на то, что в этот раз все пойдет по–другому, было мало. Нерешительность, бесхарактерность, бесхребетность, слабоволие. Я тряпичная кукла, пущенная на лоскуты для протирания пыли с полок. И дзен саморазрушения это всего лишь очередной одноразовый защитный механизм, еще одна ненадежная фантомная крепость, уже взятая, захваченная и сожжённая дотла моими трепетами, страстями и комплексами, а изумрудный трон, на который я так величаво взобрался пару дней назад, разбит на осколки стеклотары у пивного ларька.

Помню, в детстве зимой я катался со стихийно возникших неподалеку от такого пивного ларька снежных горок, нагроможденных снегоуборочными машинами. Итог: разорванное осколком стекла колено, шесть швов и я впервые в жизни повидал коленную чашечку, вылезшую наружу. Вот и сейчас я раскроил об осколки все свои внутренности и наблюдаю вылезшую наружу утробу.

Помню, какое презрение к Рокантену я питал, читая строки о его раболепстве пред Анни, о том как он играл в ее садистские игры, плясал под ее дудку, услужливо, словно пес или еще какая ручная зверушка подчинялся всем ее правилам. В этом нет ничего странного – зритель/читатель испытывает больше всего ненависти и презрения к тем персонажам или к тем их чертам, которые он сам в себе, рефлексируя, видит, к тем слабостям, в которых он больше всего боится себе признаться, к тем характеристикам, которые он не хочет в себе видеть и замечать. Так и я не хотел быть Рокантентом, никаких «Now I wanna be your dog». Но был.