Петр Петров - Крутые перевалы

— Давай тревогу!

Они не успели отбежать от окна, как вплотную столкнулись с пробравшимися в депо новобранцами, сбежавшими от белых. Карасев подался назад, но Корякин удержал его.

— Свои, свои! — воскликнул молодой солдат. — Товарищи, бейте стражников! — Он бросился первым к сходным воротам, в которых уже появились охранники и казачий взвод. Но страшно зарычавший гудок и выстрелы отбросили белых. В депо задрожали окна и стены, когда Корякин, положив на один из станков ручной пулемет, дал две очереди.

Станки оборвали свою песню, а залпы охранников порвали в депо электрические провода. Озлобленная, давно готовая к боям масса железнодорожников ринулась за пулеметчиком.

Они бежали туда, где, цепляясь за ступеньки вагонов, карабкаясь на их крыши, падая под колеса, в воплях и судороге мешались толпы военных и штатских белогвардейцев. А из-под насыпи, как из-под земли, вылетали другие, пришедшие из тайги через крутые перевалы, которых боялись одни и давно ждали другие.

Перрон опустел. Вслед уходившему последнему поезду трескотно били захваченные Корякиным десять пулеметов. И когда на рассвете замолкла канонада, прокопченные дымом, смолой и разными мазутами деповские и партизаны окружили на площади орудия. Слезы радости и тяжелые слезы горя по утраченным своим текли на измученных потемневших лицах женщин. В средину пробрался Николай на иноходце и зычно крикнул:

— Товарищи, укрепляемся в депо и на станции!

И все поняли, что бездействовать некогда, что из городов запада и востока каждый час могут подъехать свежие силы и отнять обратно станцию.

Перед судом Лизу перевели из больницы в тюрьму и поместили в камере политзаключенных. Раны ее подживали, но она еще слабо передвигалась на ногах. Старые большевики — мужчины и женщины — окружили ее заботами, как могли. Но и здесь вместе с ожиданиями желанных событий все дни и ночи чувствовалась растерянность и неуверенность в каждом последующем часе. Все знали, что ночью придут анненковцы или розановцы и сначала поставят на дверях намеченных одиночек меловые кресты, а через час прозвенят шаги со шпорами, и одиночки уже не вернутся.

За месяц Лиза присмотрелась и изучила быт колчаковской тюрьмы так же серьезно, как изучала и раньше все окружающее. И постепенно она свыклась с мыслью, что не сегодня-завтра придет ее черед. И лишь перед рассветом, когда каратели уводили обреченных и захлопывалась коридорная дверь, на нее нападала тоска и обида за потерянную личную и общественную жизнь. В приливе этой минутной жалости к себе она обвиняла Николая и за то, что он не был настойчив в своих предложениях совместной жизни, и за то, что не остановил ее от этой поездки. Но это личное жило в ней недолго. Лиза боялась сонной тишины и одиночества, она совершенно не выносила их. И с подъемом, когда, и в тюрьме начиналась жизнь, она снова вносила бодрость и свежесть в эту мрачную могильную обстановку, она часто пела революционные песни, когда другие, доведенные до полного отчаяния и изнеможения, не желали поднимать глаз на свет, мерцающий над потолком камеры. После разгрома станции Брусничная к ней подошла рослая старуха, бывший редактор губернской газеты «Дело рабочего», и, улыбнувшись темными большими глазами, сказала:

— От вашего командира Потылицына записка.

Старуха развернула трубочку из бумаги, которую катала в ладонях. На бумажке четким почерком Николая было написано:

«Милая, родная Лиза!

Готовьтесь, скоро увидимся. Береги себя и товарищей. Поставил белым условие: освободить за тебя ихних пять женщин… Думаю, что на суде они сделают тебе смягчение».

Старуха печально и улыбчиво смотрела на молодого редактора.

— Вы любите его? — мягко спросила она, когда Лиза с неохотой рвала записку.

— Да, мы хотели пожениться, но мешала эта борьба, и нехорошо было бы перед товарищами партизанами…

— Ну и глупо, дети мои! — вздохнула старуха. — Эти аскетические предрассудки чужды марксистам… Но дело теперь не в этом… Ты знаешь или нет, что за расстрел белых офицеров партизанами на днях вывели в расход всех членов губернского исполкома.

— Да что вы, товарищ?!.

Лиза откинулась головой к серой стене, и синие ее глаза будто вросли в морщинистое лицо старой большевички.

— Это вполне понятно, — продолжала старуха. — Партизаны и рабочие остановили железнодорожное движение, а Красная Армия уже движется к Томску… Я предполагаю, что участь наша тоже будет решена на днях.

Лиза брезгливо рассматривала поднятую в ложке капусту, когда в окошко глянула усатая физиономия надзирателя и звякнул замок.

— Партизанка Пухова, на суд! — послышался низкий голос.

Она быстро застегнула халат, как будто собиралась на волю, и весело оглянула поднявшихся с нар худых, бородатых, потемневших людей.

— Ну, мужайтесь, голубушка! — по-старчески, как мать, поцеловала ее старуха.

— До свидания, товарищи!

Лиза высоко взмахнула руками, будто хотела улететь и направилась к выходу.

Над городом летела от Ледовитого океана вьюга. Снежные хлопья белой пеной облепляли крыши домов, окна и лица прохожих.

Лиза задохлась от холодного воздуха и не заметила, как отстала от передних конвойных.

— Шагай, шагай, красномордая! — ткнул ее прикладом задний казак.

— Да… По тайге, поди, ловко прыгала! — презрительно бросил другой.

Она не могла оглянуться, но по топоту копыт догадывалась, что в сопровождавшем ее конвое больше десятка вооруженных людей.

С крыльца женской гимназии и с балкона учительской семинарии за процессией наблюдали сотни молодых глаз. Два-три лица Лизе показались знакомыми, но она опустила голову и смутно, плохо отдавая себе отчет, подумала: «Паршивые, будущие чиновники!»

Взгляды девушки больше привлекала городская суетня военных и осторожные наблюдения за ними просто одетых людей. Пока они шли до штаба контрразведки, навстречу все время тянулись военные подводы с продовольствием, тачанки с пулеметами, одноколки и шикарные сани, из которых пугливо выглядывали завернутые в дорогие меха выхоленные лица женщин.

— Значит, правда, отступают? — не выдержала Лиза.

Последний казак свирепо оглянулся и погрозил нагайкой.

— Молчать, курвин род!

Но Лизу одолел смех. И когда села за желтый барьер на скамью подсудимых, ясными глазами осмотрела лица в защитных блестящих мундирах. Люди эти напоминали ей давно приезжавших в их село шарлатанствующих комедиантов, напускающих на себя серьезность и чопорность.

«Это тоже комедианты капитализма, — думала она. — Но те безобидные и обирают только деньги, чтобы кормиться и пропивать, а эти пропахли человеческой кровью».

Люди в мундирах, пожилые, плешивые, с красными и серыми от перепоя лицами в свою очередь рассматривали красивое лицо страшной для них преступницы. И мундирные судьи, казалось, не верили своим блеклым глазам, что эта изящная девица сделала так много для разложения белой власти и для упрочения класса, с которым связала свою судьбу.