Петр Петров - Крутые перевалы

В этот приход даже в сохатого из испытанной берданы дважды дал промах и опечалился, внезапно затосковал о прошедшей силе.

На гурьянову избушку Вера набрела неожиданно. В эти неприманчивые для охотника ущелья привел ее раненый козел. Черный Арапка старика перехватил зверя. Вера долго смотрела, как Гурьян снимал с козла шкуру. Она тщательно замаскировала себя кустарником, но, убедившись, что кроме деда здесь никого нет, и сгорая от любопытства узнать о людях, живущих там, за темной гранью трущобы, решила подойти к хозяину избушки.

— Дед, это моя добыча, — смело сказала она. Гурьян медленно разогнулся от синеватой туши козла и мерклыми глазами остановился на пришедшей.

— Твоя, так возьми, молодец… Спору от меня не выйдет, за чужим сродясь не ганивались. Сам-то кто будешь?

— Я с той стороны… от монголов, — ободрилась Вера, радуясь тому, что старик не узнал в ней женщины.

— А-а… Из наших, видать?

И они разговорились. Вера назвала себя Иваном. Оставшись ночевать у гостеприимного старика, она рассказала ему о Монголии то, что слыхала от отца и других. Гурьян был рад человеку, тем более, что новый знакомец не претендовал на промысел здесь, не собирался портить соседу… Длинны, как осенние вечера, были их беседы в последующие встречи. Правдиво Гурьян рассказывал Вере о деревне, о большевистском управлении, о том, как в гражданскую войну потерял двух сыновей и старуху.

— Старший, Федька, был с теми сукиными детьми, а младший, Микита, стоял за наших, красных… О младшем и посейчас жалею. — Старик хлопал пожелтевшими опаленными ресницами. — Теперь живем хоть и нежирно, зато и не в обиде. Промысловое товарищество выручает хлебишком, товарами и припас для промысла дает. Колхоз у нас — из доброго десятка не выкинешь.

Вера, едва дыша, слушала нехитрое повествование старика, придумывала мельчайшие вопросы, хотела знать все подробности, проверить газетные сообщения, к которым насмешливо-злобно относился отец и окружающие.

После отъезда отца в улус Вера вспомнила Гурьяна. В ее сознании Гурьян рядом с окружающими ее, отравленными горьким ядом ненависти ко всему, казался мудрым, зовущим к лучшей жизни. Ему нельзя было не верить. Так думала Вера. И тем глубже, тем мучительнее проникало в сердце подозрение к тем, с кем выросла, чьими делами, мыслями жила. Она поманила собаку и, закинув на плечо ружье, направилась к Гурьяну.

Высокая дурнина по еланям гнулась от тяжести таежной росы. Роса прохладными брызгами окатывала с ветвей деревьев, с трав. Взмокшая собака, точно прилизанная, сделалась тоньше, мосластее. С кожана Веры стекали мутные бороздки грязи. Ходьба на расстоянии десяти километров не утомила ее, но от голода и пережитых волнений кружилась голова. И не понимала, то ли звенела захлебывающаяся теплом и светом дебрь, то ли шумело в ушах.

Гурьян проверял свои заездки. Его копченая борода горела от солнца золотым веером. Старик вынул из воды морду, в которой бойко заколотились бурочешуйчатые ленки. Осторожно он прошел по скамье заездка и, вытащив затычь, тряхнул плетенку. Ленки еще отчаянней запрыгали, шелестя травой.

— Суй их, поросят, в сумку, — улыбнулся старик подошедшей Вере.

Через полчаса они варили шарбу. Вокруг потемневшей от копоти избушки плотным обметом громоздились рогатые колья с перекладинами. На перекладинах темноватыми зубцами болтались куски сохатиного мяса, они напоминали коровьи языки, зажаренные на пылком огне.

— Попробуй, Ванюха, — угощал Гурьян. — А, може, сухариков желаешь?

— Спасибо.

— А почему? Ты что-то с лица слинял.

Вера сняла с веревки кусок мяса и, жадно жуя, сказала:

— Я пришел посоветоваться, дедушка… Ты скажи, правда, что большевики казнят всякого белого, какой бы ни явился к ним?

Старик протер кривыми пальцами слезящиеся глаза и поднял их на гостью.

— Ты к чему это, парень?

— Просто так, дед… Ведь я всю жизнь пробыла… то есть прожил в тайге… А про это болтали как-то ваши охотники…

— Наплюнь ты на этих охотников и разотри ногой… — Гурьян сердито засопел носом. — Вестимо, ежели нагадит кто, так они не поставят его на божничку… Только таким, как мы с тобой, опаски нет. Нет у нас такого закону, чтобы человека обидеть зазря.

Старик снял закипевшую шарбу и, развернув мешок, насыпал в берестяной чуман сухарей, покрытых зеленоватой плесенью.

Шарба вкусно пахла диким чесноком и хвоей. Полуразварившуюся рыбу старик вывалил на берестину и, не глядя на Веру, спросил:

— Стало быть, туда думаешь податься?

— Хотелось бы поработать… Надоело на ружье жить. И… здесь можно с ума сойти.

— В резонт толкуешь, парень, — одобрил Гурьян. — Молодому не дело отскакивать от людей. А жисть-то теперь какая скоропостижная. На месте обопнуться не дает. Но скажу я тебе, Ванюха, что красные добиваются своей точки. Худые люди преж говаривали, что за оборвыша, ежели его уничтожишь, сорок грехов прощатся, а теперь попробуй-ка тронь этого оборвыша… Они те тронут, что и тятю с мамой не узнаешь.

Из-за хмуро насупившихся пихтачей глянуло палящее солнце. В капельках испаряющейся росы заиграли изумрудные переливы лучей. Первая сосна, на которую опиралась стеной избушка, колыхнулась шумливой вершиной. Стая рябчиков взвихрилась над костром и густо облепила близстоящие деревья. Гурьян выронил ложку и подал гостье дробовик.

— Ну-ка стукни, Иван, — лицо старика расправилось от морщин, посветлело. — Давно не отведывал рябчиков, — шамкал он.

Вера выстрелила, будто не целясь. Но из клуба порохового дыма упали в траву два рябчика. В вершинах нескончаемых хребтов долго и глухо гудел перекатистый звук.

— Глаз у тя поронный, — похвалил Гурьян.

Собаки наперебой бросились за добычей. По пути разодрались. Одна с визгом скатилась в котловину искори и громко заскулила тайге свою собачью обиду. Старик медленно набивал листовухой трубку, аляповато выдолбленную из корня березы, похожую на крюк посоха. Закурил и туго выпустил из беззубого рта клуб седого дыма. Засорившийся чубук пищал, харчал, свистал.

— Пойдешь к своим, заночуешь? — обратился он к Вере.

— Пойду.

— Ночевал бы для веселья.

— Когда-нибудь в другой раз.

Вера опоясалась широким патронташем, выпрямилась, обнаружив женскую высокую грудь. Но Гурьян далек был от мысли рассматривать это. Он захватил в широкие пригоршни сухарей и всыпал их в карман Веры.

— Это навроде гостинца, — улыбнулся он. — А ты покумекай, парень, насчет работы… Тут на Шайтан-поле огромаднейшее дело заворачивается… Вот и лизнул бы туда… Говорю, зверем не прорыскаешь по этой борели… А побрякушкам не верь, — попомни меня, старого дурака.

Глаза Веры вспыхнули. И если бы глаза деда не утратили способности видеть сокровенное, плохо скрытое в этот момент, он узнал бы свою посетительницу…