Петр Петров - Крутые перевалы

Вера шла тропкой, виляющей по траве пестрой ящерицей. Впереди, завернув калачом пушистый хвост, часто рысила собака. Солнце бросало последние лучи, от чего вода в протоке казалась окрашенной брусничным соком.

Остановилась собака, втягивая ноздрями смолевый воздух. Остановилась Вера. В ее округлившихся глазах застыло безумие. Разговаривала сама с собою.

— Зверем не прорыскаешь… А если они не поймут? Если за вину отца, Сабаева, за гибель тех, что были захлестаны, превращены в кровавое мясо нагайками…

И снова с неотвратимой настойчивостью в памяти пробуждалось виденное в детстве, во время восстания.

Будто сейчас вдыхала смрадный чад зажженной гнилой соломы.

Она присела на пересекшую тропу валежину и опустила голову на дрожащие руки. К отцу идти не хотелось. Знала, что не справится с сердцем, не выдержит упреков, но не найдет и сил оставить его, беспомощного, посланного ей в наказание.

Густо и липко на тайгу спускалась темь. В такую пору отчетливо слышались переклики непонятных лесных звуков. И по неведомым законам к Вере пришло страшное, против которого протестовал парализованный рассудок, протестовало до боли бьющееся сердце. Три года тому назад она увидела повесившегося на дереве бородатого Луку из своей деревни. Он встал перед глазами, смеялся безобразным языком и, казалось, шептал: «Эх, трусиха… не сегодня-завтра нам конец один». Это был тот Лука, который на глазах у всех проколол ножом живот беременной женщины.

Судорожно схватив винтовку, Вера повернула ее стволом к груди. Железо обожгло голое тело. Протянутая рука не доставала спуска. Догадалась, что можно ногой. Заторопилась, снимая кожаный поршень, а он, намокший от росы, упрямо не поддавался.

От налетевшего ветра песенно зашумел бор. Гул уходил в далекие хребты. От внезапного удара разлетелся клуб заплетающихся мыслей. Вера отбросила ружье. На мгновение ей показалось, что лопнула черепная коробка. Перед ней стояла, подняв голову и виляя хвостом, собака. Вера поднялась. Тело казалось невесомым, неощутимым. Собака гавкнула еще сильнее, глядя в лицо хозяйке. Кругом цвела прекрасная жизнь. И придавив ружье ногой, всем существом поняла свое безумие, почувствовала рождение в душе нового и решимость, упорную, как таежная каменная береза.

В Рыбинское Пастиков приехал ночью и еще до восхода солнца ворвался к Федотову. Секретарь районного комитета собирался ехать на поля: около его квартиры стояла запряженная лошадь.

— Ты, Петро! Когда? Ух, как надушился тайгой! — встретил Федотов старого товарища по Красной Армии.

— Мне нужно — вот! — Пастиков провел пальцем по горлу. — Видишь, и в бане не успел помыться.

— А я тороплюсь в Ворошиловскую артель, там прорыв… Если ничего не имеешь, едем вместе, по дороге и время будет для разговоров.

Бойкая саврасая лошадка, виляя хвостом и подбрасывая зад, понесла тарантас вдоль улицы. За селом, по березовой чаще, порхали мелкие птахи и тягуче верещали кузнечики. В траве отцветали подснежники и медуницы, а среди них дружно поднимались жарки, дикие орхидеи.

— Ну, докладывай, — улыбнулся Федотов, скорее тому, что вырвался из духоты канцелярий на чистый пьянящий воздух.

— Дай мне на месяц сотни две отходников с конями и харчами, — сказал Пастиков.

Секретарь ударил рукой подлетевшего к носу шмеля и взбросил на друга черными удивленными глазами. Но Пастиков не шутил.

— Я послал камасинцев за живым зверьем и обещал им хлеба, товару… Через месяц у нас будут маралы, а куда их девать?

— Но почему ты просишь у меня, когда этим занимаются пушной трест и охотрыбаксоюз?

— Знаю… Но время не терпит, а дело будет чахнуть… Ты же сам знаешь, до какого клада мы добираемся… Я так смекаю, что звероводческий совхоз — это только маленькое… начало. Ты посмотри, сколько рыбы в Ширане. Да если бы там консервную фабрику… А золото! А животноводство, хлеб да лес! Подумай только, на сотни километров долина с травами, от которых пахнет жиром и крупчаткой.

— Ах ты фантазер! Да разве мы не знаем наших возможностей. — Федотов выбил из мундштука окурок и повернулся к Пастикову. — Ну, что мы можем?.. Мы можем поддержать тебя райорганизацией…

Пастиков так и подпрыгнул в сидении. Ему показались крайне нелепым и обидным, что секретарь, не хуже его знающий Шайтан-поле, рассуждает так безучастно и формально.

— Это, Игнатий, знаешь, для бедных! — загорячился он. — Думаешь, я не знаю этаких ходатайств и поддержек?.. Или боюсь скамьи подсудимых? Чепуха! Знаешь сам, что я не люблю звонарства…

Через дорогу серым комком перепрыгнул заяц. Лошадь метнулась. Тарантас зацепился за березовый пень. Пастиков соскочил и вместе с Федотовым отбросил задок колес на дорогу. Саврасая пошла крупной рысью.

— Ладно, Петро! Поставлю вопрос на партактиве и что-нибудь придумаем… Ты ведь горячку порешь…

Пастикову опять показалось, что его друг и соратник или устал до беспорядка в мозгу, или шутит. И он даже пристальнее обыкновенного задержался взглядом на его продолговатом лице.

— Ты сегодня вечером поставь… И сейчас же надо бросить колхозников на Черную падь. Ну пойми, неужели советская власть расстреляет нас за производство.

— Конечно, нет… Но ты все же побывай у предрика, поговори в правлении райколхозсоюза.

Пастиков свесил голову набок и бесцельно следил за неуловимым бегом колеса.

— Слышишь, Анна-то подала на развод со своим мужем и заявление в артель, — усмехнулся Федотов.

— Мне-то какое дело?

За последнее время Пастикову действительно казалось, что дела Анны не имеют никакого отношения не только к совхозу, но и ко всей его жизни полной ярких вспышек, тревог.

— Как? — удивился Федотов… — Ты, товарищ, плохо ценишь людей, ведь за ней потянулось все упиравшееся середнячество. Да и тебе, — Федотов хитро двинул бровями, — и тебе, думаю, не безразлично…

Пастиков выплюнул дымившийся окурок и плотнее навалился на спинку короба. Он тут только признался себе, что Анна действительно не безразлична ему.

Собрание партактива закончилось на восходе солнца. Измятые бессонницей лица присутствующих зеленели в табачном дыму.

По улицам прогромыхали тракторы, — они перебрасывались на буксир в Ворошиловскую артель. За ними пылило коровье стадо, насыщая воздух запахом парного молока.

— Ну вот и действуй, — устало улыбнулся Федотов.

Но Пастиков уже держал за рукав плаща черноусого толстяка.

— Теперь с тобой разговор, Персиков! Говори, сколько людей и подвод можешь дать на прочистку дороги?

— А ты что же, на ура берешь? — Черные пытливые глаза предрайколхозсоюза косят в сторону нанимателя. — Тебе известно или нет, что еще не все колхозы закончили сев и вообще у нас в республике хозяйство планируется?