Петр Петров - Крутые перевалы

Старшина пил араку маленькими глотками, верткими глазами смотрел на присутствующих, обижался, что гости, кроме Самохи и молодых камасинцев, не принимают угощения.

— Я будет поезжай тайгу, будет звать людей домой, — Алжибай хмелел. Он ближе подсел к Стефании.

— Я будет ловить зверей. Ой, никто лучше Алжибай не знает, где живет звери. Наша не уходил тайга. Наша любит собетска власть. Наш скажет, где русска ходит.

Додышев несколько раз порывался напасть на старшину, но его глазами и жестами укрощала Стефания.

Тимолай оседлал коней, когда разведчики вышли из душной юрты. Алжибай копной покрыл лошадиную спину. Покачиваясь, бормотал:

— Наша люди придут улус. Ой, шибко наша любит собетска власть.

На обратном пути Севрунов спорил с Додышевым — приведет или нет Алжибай обратно камасинцев. Все согласились с доводами Самохи.

— Его надо купить, а потом утопить, — заключил Кутенин. — Хитрит, язва болотная… Сам увел людей, а теперь из воды сухой вылазит. Вот привезет Петро товаришку, тогда все пойдет по-другому. Подождите до осени, тогда увидите, как они сами возьмутся за него.

Самоха прыгнул в кусты за молодыми зайчишками и развеселил разведчиков.

Вечером поужинали остатками запасов, перевезенных на новую стоянку. Самоха распределил дежурство. Спать ложились с тяжелыми думами.

Нужно было кому-то немедленно выходить из тайги за продуктами.

С отвесной скалы берега видно было, как Сыгырда метала зеленоватые волны на темнеющий порослью островок. Где-то в глубине пещеры звянькали капли холодной воды. Глазкову в эти часы казалось, что он лежит в заснеженных степях, пораженный пулей.

По каменным ступеням, оставшимся в наследство еще от пещерного человека, поднялась Вера. В одной руке она держала винтовку, в другой — топорщащегося на остроге сига.

— Это ты? — очнулся Глазков.

— Я… А что?

Старик приподнялся на четвереньки и выполз из своего сырого логова. Блеклыми, слезящимися глазами он оглянул похудевшую дочь. Ее всегда смелый взгляд как-то сразу померк, а на загрубелом лице давно уже не смывалась дымная копоть. И образ дочери вдруг напомнил ему забитую работой женщину, расстрелянную по его приказу в одной из деревень, через которые пробирался отряд, преследуемый красными.

— Алжибай хлеба не дает и мясо у нас вышло, — сказала Вера простуженным голосом.

— Гадина! — прохрипел старик. — Дай мне выпить.

— Все выпил еще вчера.

Глазков откинулся спиной к выступу скалы и застонал.

— Ну вот видишь! — рассердилась дочь. — Разве я не говорила, что не надо связываться с этим Сабаевым.

— Молчи!

Глазков поднялся на ноги, напоминая разбитого параличом, и выпрямился, прислоняясь к скале, будто вспомнив былую осанку, внушавшую когда-то людям страх. В затуманенном мозгу старика мелькнула даже заманчивая, часто лелеянная в думах, картина. На мгновение он представил себя за прилавком перед почтительными покупателями.

Дочь отчаянно вздохнула и, опустившись, на гладкий камень, начала потрошить рыбу.

Старик засопел трубкой.

Они долго молчали, прислушиваясь к хищному клекоту беркутов, круживших над рекой. А затем отец сказал:

— Скоро сдохну. Куда денешься ты?

— Пойду в какую-нибудь деревню.

— Ты дура, они из тебя сделают крошеную капусту.

— А куда же мне?

— В петлю. Иди замуж за Тимолая.

— Лучше в Сыгырду головой.

Освещенные луной волны катили вперед бесконечный золотой вал. На вершине скалы глухо перекликались с филинами совы.

Вера залезла в кусты и спустила ноги с обрыва, где звенела шивера. Она нашарила в кармане давно припасенный лист желтой бумаги и начала писать на нем углем.

Давно, кажется с дореволюционных дней, Черная падь не знала подобного скопища людей и лошадей. По махровой опушке тайги, вплоть до Епифановской скалы, вырастали скороспелые балаганы, крытые березовой и сосновой корой. Двое суток по пади ездили верховые, криками и топотом загоняя в глубь дебрей встревоженное зверье. И только на третьи мужицкая топорная рать, поделив версты, повела наступление на дремучую глушь. А верст, вопреки старинным преданиям, оказалось больше почти вдвое; может быть, потому дело и уладилось без обычных дележных скандалов.

От рыбинской степи до последнего спуска в долину Шайтан-поля была пройдена затесь на деревьях, указывающая направление новой дороги. Работами руководили старшие артелей отходников, а этих артелей насчитывалось двенадцать.

Над падью черными охапками взвился дым — единственное спасение от поднявшегося с трав и хвои гнуса. Но дым не уничтожал и миллионной доли насекомых, и люди расцвечивали лица и шеи дегтем, перемешанным с керосином и маслом.

И здесь, необусловленное договорами с печатями, получилось самое яркое соревнование. Рыбинцы поставили своей целью проложить больше километров, чем макрушинцы, а макрушинцам ни за что не хотелось остаться позади карымовцев и марьяшинцев, ни в какой еще работе не имевшими над ними первенства. Все знали, что каждый лишний километр принесет в колхоз лишнюю сотню рублей.

С обеда глухо заширкали острозубые пилы, заклевали топоры и с резким стоном, повалились первые столетние деревья, хватавшие вершинами на десятки метров. Вершины свистали в воздухе и, описывая полукруг, с грохотом разметывали в стороны мелкие кустарники. Тайга содрогалась как от пушечных выстрелов. Со степи была видна светлая просека, вгрызающаяся в зеленую гущу трущобника. Передние неустанно сокрушали неподатливую стену, средние распиливали, скоблили и откатывали в стороны освежеванный лес, задние брали до мерзлоты две глубоких канавы и утрамбовывали высокое шоссе. Делали прочно, будто желая отомстить тайге за былые дорожные увечья. Новое, осмысленное и упорное общей волей повело наступление на темнеющую тайгу. Соковые жирные бревна с двух сторон зажимали свежую насыпь. Ребята и женщины едва успевали утолять жажду работников из гремячих ручьев и речек.

Когда широкая трещина тайги подошла к Теплому ключу, с передней артелью встретились разведчики. Отощавшие без хлеба, а еще больше изумленные, они опустились на бревна. Мужики с любопытством рассматривали камасинцев и Стефанию. В мужской рубахе и шароварах, с густым загаром лица, она скорее походила на молодого приискателя прежних лет.

— Что это, Корней Силыч? — кивнул Самоха на прямой пробор просеки.

Рыжебородый низкорослый артельный улыбнулся.

— Не обезглазил ли, товарищ Кутенин?

— Дорогу вам мастрячим… Ох, и подморились-то вы, видать, — слышалось среди собравшихся.

— Да, есть отчасти, — устало сказала Стефания. — Не можете ли вы уделить нам запасу?