Петр Петров - Крутые перевалы

— Ты брось… и выясни к вечеру… Смотри, попадет за невыполнение директивы райкома.

— А ты не стращай…

— Сам знаешь дисциплину не хуже моего… А так, по-большевистски…

— То-то… Сколько же ты платить будешь? — И опять черные глаза впиваются в Пастикова.

— Там сойдемся… Разве время об этом…

— Нет, не сойдемся… Тебе или мне придется говорить о цене колхозам?

— Да мне дадут рабочих из совхозов, так дешевле проложу.

— Утром скажу окончательно.

И Пастиков хромал к председателю правления райпотребсоюза. Он где-то забыл свою кепку и портфель вместе со всем бумажным вооружением, которым собирался бомбардировать краевые организации.

Белесый и причесанный Шляпин подвинул ему «Сафо».

— Закури, товарищ Пастиков… Экспортных немного добыл… Ну и загорел же ты, друг, лучше не выкоптишь.

Он поиграл брелком, что болтался на часовой цепочке.

— Не можешь ли, Шляпин, дать мне хлеба, махорки и ружейных припасов? — в упор спросил Пастиков, отодвигая папиросы.

Шляпин медленно покачал лысеющей головой и закатил под лоб зеленоватые глаза.

— Не имею права разбазаривать дефицитные товары.

— А ты брось это право… У тебя служащие до пятого колена по горло снабжают своих родственничков.

— Это бабушкины сказки… Для снабжения колхозов и тарифицированного населения нет, а ты захотел для какого-то несуществующего совхоза… Вот если желаешь, то из завали можно…

— Например?

— Ну… овощные консервы или, скажем, норвежские лыжи.

— Камасинцам-то?! Да у тебя все дома?

— Очень просто, и подойдут… Ведь где в тайге овощи, а лыжи они обтянут камусом и приспособят для ходьбы по тайге.

— Ха-ха! Министерская у тебя голова, Шляпин, но мне не до анекдотов… Говори прямо или с Федотовым будешь объясняться.

Пастиков шел домой улыбаясь… В карманах у него шелестели различные справки, соглашения. Теперь он знал, что через неделю мужицкие топоры начнут расчесывать зеленую гриву тайги, а через три-четыре разрежут пополам чернопадскую чащобу… и дальше представлялось все ясным.

Подбросив ногой валявшуюся в воротах хворостину, он открыл дверь в свою квартиру. Смеркалось и поэтому не узнать было вторую женщину, сидевшую с матерью около стола.

— А я думала, опять в тайгу заколесил, — обрадовалась Матрена Иовна.

— С делами зашился, старуха… Дай чего-нибудь поесть.

— И не разошьешься, видать… А тебя женщина с полдня ждет…

Пастиков только теперь заметил Анну.

— Ну, здорово, — весело сказал он, припоминая разговор с Федотовым.

Анна выпрямилась и молча подала руку. Была она одета, как игуменья, в черное платье, старившее ее на десять лет. И Пастиков невольно подумал: «А сколько ж в самом деле?» Он сморщил лоб и пришел к заключению, что ей не больше двадцати восьми.

— Рано на станцию-то? — спросила Иовна, подогревая самовар.

— К десяти дня, мамаша.

Пастиков улыбнулся Анне глазами и обратился к матери тем тоном, в котором старуха привыкла угадывать или хорошее настроение сына, или какую-нибудь неудачу.

— Слышь, родительница, нет ли у тебя там какой настойки от холеры или еще чего-нибудь?

— Не знобит ли? — встревожилась старуха.

— Нет, просто со свиданием, скоро опять в тайгу.

— Когда ты и укатаешься… — мать журила, а сама уже рылась в сундучке.

И когда сели за стол, Анна, сверкнув на Пастикова глазами, застенчиво спросила:

— Про житье-то мое слыхал?

— Сегодня рассказывали, одобряю, Анна… Давно бы к другому берегу плыть…

— Не плылось, Петро Афанасьевич… Тянуло ко дну, а от других тоже ласки не было.

Глаза женщины подернулись влагой, и Пастиков прочел в них все, о чем раньше мало думал. Ведь ее много ругали за то, что держалась стороной от деревенского актива и никому не было времени и охоты подойти к ней по-иному, по-дружески.

Иовна навалилась на гостью с рюмкой и, в ответ на мысли сына, сыпала извечной женской скорбью:

— Судьба ли, черт ли, как тут и скажешь… Прежде говорено, что на бабу от роду сто вожжей прядено… Да пригубь, пригубь, Ивановна.

Пастиков не без удовольствия угадал давно затаенную надежду матери. Он поморщился, когда Анна поднесла к глазам передник. Но молчал, не мешал им выплакать легкообильные женские слезы…

И только утром он окончательно понял, что вновь пришло связующее его с Анной чувство.

Утром зашумел дождь. От земли и молодой зелени снова запахло грибами и брусникой. Кедры жухло опустили брызжущие ветки, стояли омертвело. От озера, от задымивших белогорий острыми зубцами поднимался сизый туман. По склонам и рытвинам скотопрогонной дороги катились серые потоки, приминая нежную траву. Тайга притаилась, как зверь в засаде.

Самоха только к обеду разыскал Семена Петровича. Топограф лежал под толстым кедром всего в десяти шагах от дороги, и, видимо, ее не заметил. Он тихо стонал, когда Кутенин почти волоком притащил его к стану.

А на второй день Джебалдок и Чекулак прибежали из улуса с искаженными лицами и в один голос закричали:

— Наши уехал тайга, а тут лежит черный русский человек.

Молодые камасинцы стучали зубами, не могли успокоиться.

Разведчики зарядили ружья и цепочкой двинулись к озеру. Шлепая броднями по мокрой траве, Самоха часто нагибался за черемшой и диким луком. Жевал он их, как голодная лошадь, целыми пучками, пуская по губам зеленую слюну.

— Отведай, Никандровна, — угощал он Стефанию.

— А зачем? — недоумевала та.

— Простуду выгонят и от живота первое средство.

— У меня живот не болит… От цинги, я знаю, помогает… Когда я сидела в тюрьме, товарищи носили в передачу черемшу и чеснок.

Стефания смотрела вперед немигающими глазами.

— Вот только воняет от нее почище не знай чего, — улыбнулся Самоха. — Меня один инженер што ись в палатку не пускал из-за этого кушанья. Прямо духу не мог терпеть человек… Бывало, мы с его женой поднапремся до бесчуру, а мужа сердцедавка берет…

— Может быть, она и от испуга полезна, — перебил рассказчика Севрунов.

— Это ты о недоноске! — рассмеялся Кутенин.

— А и верно! Ты напусти побольше серьезности, а мы поддержим, — посоветовал Додышев. — Внуши ему, что эта травка помогает от медвежьей болезни.

Но Самоха сплюнул на сажень и уже серьезно сказал:

— Не напомяни ему… Не дело человека добивать. Чудачка привезли, такого и по заказу не сделаешь.

— Тише, — предупредила Стефания, заметив впереди темное пятно.

Перед разведчиками лежал мертвый человек в заплатанной шубе, потемневшей от лесной смолы и дыма. Калмыцкие скулы покойника в черной жесткой бороде сохранили лишь одну живую черту — испуг. Рядом с ним лежали шапка и винтовка. Самоха потянул убитого за ворот, но ветхая шуба не выдержала и лопнула на крыльцах.