Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

Лошадь, говорят, Юхима и убила, не та, какую он выменял у цыганского барона, другая — мало ли их у него было, у конокрада. Ехал откуда-то пьяный с девками, скорее всего с очередной гулянки возвращался, и тут посреди дороги что-то темное (потом выяснилось: один из мужиков, прислуживавших у Юхима, направлялся на усадьбу, на санях вез две бочки, по пути задремал неожиданно, одна из бочек упала, а он не заметил), лошадь испугалась и понесла. Девки на ходу попрыгали, а Юхим за вожжи уцепился, надеясь остановить испуганную лошадь, да не тут-то было, та взбешенно неслась по обочине. А тут еще на пути зверек промелькнул, то ли заяц, то ли лисица, и лошадь шарахнулась в сторону, а там — столб телеграфный, и лошадь и Юхим ударились об него и разбились, смерть мгновенно наступила. Вот так глупо и окончилась жизнь знаменитого конокрада. Одна осталась о нем память: место, где когда-то располагалась его усадьба, прозвали Юхимкой. Ты куда пошел, спрашивал один? На Юхимку, отвечал другой.

Вот туда и направлялись сейчас Ванька с дедом Матвеем.

Посреди дороги они остановились отдохнуть.

На востоке чуть брезжил уже рассвет, кромка горизонта все высвечивалась и высвечивалась. Веяло легким ветерком, в воздухе носился запах разнотравья.

Присев на обочине, Ванька слегка откинул голову назад:

— Хорошо-то как, а!

— Ага, хорошо. Небо чистое — день теплым выдастся. — Дед Матвей достал из кармана пачку «Примы», потянул из нее сигарету. — Закуришь?

Ванька отказался.

— Бросил, что ли?

— Бросил.

— Кхе-кхе. А я балуюсь. Не могу без курева. Мужик без курева, что тюрьма без шулера.

Ванька повеселел:

— Ну, Матвей Егорович, у тебя на все случаи шутки-прибаутки. Откуда это?

— Жизнь, милок, жизнь! У меня мать была, ей за восемьдесят, а она: стихи на память? Пожалуйста. Старинные, теперешние, какие? А может, частушку? И выдает… А образование-то у нее — два класса и третий коридор. Недоучка. А вишь, на слова, разные выражения ума доставало. Родилась такой.

— Значит, в мать пошел, Матвей Егорович?

— Выходит, так.

Сбоку неожиданно послышался шум. Ванька подскочил:

— Это еще что такое?

— Не пугайся, — спокойно произнес дед Матвей. — Это утки с канала взнялись, похоже, голоса нашего избоялись.

Поглядывая все еще туда, Ванька опустился:

— Сейчас бы ружье сюда.

Дед Матвей выпустил клуб дыма, помолчал.

— Не стреляют у нас нынче уток, запрет наложен строжайший.

— Это я к слову, — оправдался Ванька. — Признаться, охотник из меня никудышный. Помню, пацаном еще был, ружье откуда-то попало в руки. Загорелось на охоту сходить, патронов припас, того, сего. Ну и иду, значит, вечерочком, глаза напрягаю, думаю, вот-вот заяц выскочит. А дело осенью, огороды людские еще не вспаханы, трава почти в человеческий рост. Ну иду и иду, а зайца нет, и вообще никакого зверька, лишь высоко в небе воронье летает. Расстроился я: разве это охота, стрельнуть бы по цели, да где ее взять? Шагаю и думаю уже о другом. Тут-то из-под ног у меня и выскочи что-то. Пока опомнился, пока сообразил, что курок в ружье не взведен, уже поздно. Выстрелил, конечно, да прок из того небольшой — пустой звук. Вот какой я, Матвей Егорович, охотник.

— Кхе-кхе. А у меня с этим шло отменно. — И дед Матвей принялся рассказывать, как вскоре после войны он уехал в Сибирь и там в одной из артелей охотился на белок. До настоящих стрелков, говорил, ему, конечно, было далеко, однако отличался и он. А как-то, продолжал дед Матвей, довелось ему встретиться с хозяином тайги с глазу на глаз, да еще зимой — кто-то поднял медведя из берлоги, нарушил его покой. Что делать, куда деваться? Бежать? Поздно, зверь тут же его и накроет. Стрелять?.. Дед Матвей поднял ружье, прицелился, клац, — осечка. Еще раз — клац, и сызнова осечка. Ну все, решил, здесь ему и погибель. Жил на свете весельчак Матюша Добриков, теперь не будет его, а жаль, жена и детишки как без него? И все же, надо сказать, родился он в счастливой рубашке: когда уже опустились руки, когда он согласился с мыслью, что все, конец ему, тут и прозвучал сбоку выстрел, да меткий — наповал уложил медведя. Оказалось, рядом шел охотник, увидел такое, поспешил на помощь — у сибиряков чувство локтя хорошо развито…

Роса уже начала дымиться, когда они добрались до места.

Они прошлись туда-сюда, осмотрели все.

— Что-то травы не видно.

— Сейчас будет. Кхе-кхе. — Дед Матвей взял правее.

Здесь, на Юхимке, каким-то образом сохранилась лесистая поляна, площадь ее хоть и невелика, однако весной и летом тут сена накосить можно. Кирпилинцы благодарили судьбу, что она к ним смилостивилась и оставила в наследство такое место. Но находились и другие мудрые головы, которые рьяно ратовали, чтоб деревья здесь выкорчевать, землю перепахать и посеять пшеницу или рожь, чего такой площади гулять даром.

И точно, вскоре они набрели на участок, где трава стояла выше колен, и густая.

Ванька удовлетворенно подчеркнул:

— Ну, Матвей Егорович, у тебя и нюх, за десять верст чуешь, тебе бы в сыщики пойти следовало.

Дед Матвей оживился:

— А я ведь, Ванюх, в свое время сыщиком был. Не знал?

Ванька вскинул брови:

— Когда же ты им успел побивать?

— Э-э, давно, Ванюх, ты тогда под стол пешком еще ходил. — Дед Матвей приблизился к стоявшему неподалеку дереву и приставил к нему косу. — Перед тем, как вскоре в Сибирь в охотничью артель попасть. Кхе-кхе. — Он еще раз осмотрелся. — Ты, Ванюх, готовься, а я курну маленечко, не возражаешь? Отдохнуть мне надо, загнал ты меня. Хромый, хромый, а стрекача такого дал — едва поспевал за тобой.

— Отдохни, отдохни, Матвей Егорович. — Ванька тоже приставил к дереву косу, положил сверток с едой, инструменты и принялся снимать телогрейку — жарко ему. А будет еще жарче — вот только косить начнут. Особенно Ваньке придется туго — сколько лет косы в руках не держал!

Дед Матвей сидел уже на облюбованном пеньке, а над ним вился кольцами дым.

— Так ты, значит, Ванюх, интересуешься, когда я был сыщиком?

— Ну.

— В сорок шестом я вернулся с войны, молодой, красивый. Решил так тогда: погуляю, отойду чуток, а уж после и за колхозное дело. Ан нет. Уже вечером вызвали в сельсовет и сказывают: нужен милиционер, который раньше был, в район забрали, а нового не прислали. А без милиционера жить никак нельзя, воровство и драки в Кирпилях зачастились, необходимо какие-то меры принимать, а некому. Вот, дескать, ты, Добриков, указывают на меня, и возьмешься за это. Я в штыки, ни в какую. Говорю: на фронте воевал, теперь тута воюй… Не-а, решительно машу, не согласен! Кхе-кхе. Но уговорили, прижали к стенке — деваться было некуда. Через неделю, значит, обмундирование получил и документ, естественно, что являюсь представителем органов. Правда, милиционером побыл тогда недолго. Когда женился, жена мне и скажи: сколь бедствовать мы, Добриковы, будем. Я к ней: чего, дескать, посоветуешь, как быть. Жена у меня, баба моя, оторви и выбрось. Говорит: стану всю жизнь за ее титьку держаться — всю жизнь и бедствовать буду. В общем, намек понял, вскоре и в Сибирь покатил. Сперва охотничал, затем на золотой прииск подался. Так и колесил, пока не прижучили. Жена с детьми тоже ездила со мной. Я иногда ее допытывал: не устала дорожничать? С иным бы, возможно, и устала, отвечала, а с тобой нет. Вот какая у меня жена…