Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

— Ничего, — спокойно отреагировал Каширин, — главное — ты здесь. А то я уж себя казнить начинал.

— За что, Афанасий Львович?

— Плохо приветил тебя — вот за что.

— Ну, пустяки все это, Афанасий Львович. Не бери в голову. — Игнат Перевалов, чувствовалось, немного отошел и уже стал повеселее, будто по нем чем-то этаким маленьким кругленьким провели — и он размагнитился. — Так куда пойдем? — поинтересовался он.

— Может, домой к нам, а? — предложил Каширин. — Правда, дома Надежды моей нет, ну да ничего, придумаем что-либо, сварганим, в общем, не пропадем.

— Нет, домой к тебе, Афанасий Львович, не пойдем, — возразил почему-то Игнат Перевалов. — Ну, опять же, не успею я, а потом…

— Успеешь, успеешь, — перебил его Каширин. — Я же говорил: машину дам. А ну-к погоди, я сейчас — Он энергично развернулся и тотчас нырнул во двор райисполкома. Однако задержался там недолго. — Я водителю своему сказал, чтоб не отлучался никуда, — объяснил тут же Каширин.

Они потом немного прошлись.

— Знаешь что, — Игнат Перевалов вдруг остановился, — я лучше-ка пойду на вокзал, не надо мне, Афанасий Львович, твоей машины, не привык я барином на машинах раскатывать.

— Не нравишься ты мне нынче, Игнат, совсем не нравишься, — укорил того Каширин. — Ты что же, решил, я балую тебя? Но как хочешь, желаешь, иди на вокзал.

— Так я сейчас и пойду, — подчеркнул Игнат. Каширин развел руками, но ничего не сказал, промолчал.

— Вот что, — ни с того ни с сего выдохнул Игнат, — не могу нести груз этот, не могу — и все, Афанасий Львович, хоть обижайся, хоть нет, а я тебе все расскажу, все, как было, без утайки, потому как оно выпирает из меня дышлом, понимаешь, Афанасий Львович, дышлом выпирает!

Вот чего Каширин не ожидал от Игната Перевалова, так именно этих слов.

— Да что произошло? — подступил он к тому. — О чем ты, Игнат?

Эх, лучше бы всего этого не было, ни встречи с Переваловым, ни разговора с ним! И вместе с тем Каширин понимал: из песни слов не выбросишь, ведь было такое, было! Но почему именно с ним так случилось? Почему?

Игнат Перевалов уже уехал, он согласился-таки, чтоб его в Кирпили отвез Гриша, а Каширин как попрощался с тем, так на этом месте и остался стоять. Он бы и рад идти, а ноги, проклятые, не несут его. И присесть ему негде. Ай-яй-яй, что же это такое творится с ним?! Ну прямо одно за одним, одно тяжелее другого.

Каширин вздохнул — камень на сердце, вот лежит он и давит. Фу-у! Каширин опять вздохнул — легче, кажется, стало.

Вон как оно вышло, подумал он, все же Маланьева Фекла права оказалась. Все, выходит, так и было, как рассказал ему, Каширину, Зуйков. В одном была лишь неточность — женщина, которая с бывшим кулаком гуляла, не сама покончила с собой, убили ее: тот, который гулял с ней и от которого та сына родила, и покончил с ней. Но сначала он вынудил ее дитя сплавить, лишить того жизни, ан женщина по-своему поступила и ребеночка на дорогу положила — вдруг пройдет кто, пожалеет и подберет, людей добрых много на свете. Она сделала это, вернулась и сказала — нет больше мальчика, не стало его. Тут ее и придушили. И будто эта самая Фекла Маланьева свидетельницей была. То уже потом все позатерлось, размылилось — и она, Маланьева, ожила. А было время, в подполье пряталась, скрывалась от ответа. Убийцу тогда судили-таки, а ее миновала кара. Кстати, Маланьева эта самая пыталась еще мать шантажировать, но та сумела себя защитить — прошлое не стирается, его если от пыли да паутины отчистить — оно враз заблестит: вот оно, наяву. Это, наверное, и отбило у Маланьевой охоту добиваться своего. Но вот прошло время, и она снова решила вернуться к прошлому. Ничего не скажешь, настойчивая!

Рассуждая про себя, охая, Каширин одного не понимал: как же всего этого никто не знал в их селе? Ну, мать от него скрыла — понятно. Но ведь люди окружали ее — не животные какие-нибудь, которые не говорят и не думают, как от них все это осталось в тайне? Он об этом и Игната Перевалова спросил: как могло такое случиться? Очень просто, объяснил Игнат, время и сохранило эту тайну; сперва в селе поговорили-посудачили об этом, затем привыкли, угомонились. Чуть погодя война пришла, люд в селе местный поредел, естественно, больше стало появляться в нем пришлых. А уж после того и вовсе не упоминали о том. Маланьева только к матери и сунулась, но у той был крупный козырь. Ну, а что мать не рассказала ему о том — понять ее тоже можно: кому оно нужно, как с ним, Кашириным, было все — о-о, никому! Оно и сейчас, по-видимому, упоминать излишне, заметил Игнат, ну да ситуация такая — она и вынудила его, проклятая, открыться, так что пусть он, Афанасий Львович, простит — иного он выхода не видел. А тут еще, кстати, и груз прошлого давил, дышлом наружу лез, вот как все было.

Каширин постоял еще, поразмышлял и решил вернуться к себе, в кабинет свой. Но и здесь он чувствовал себя неприкаянным. Да, ему теперь будет трудно успокоиться, прийти в себя, для этого понадобится время.

Он, сам того не осознавая, вдруг нажал на кнопку переговорного устройства:

— Олег Сидорович?

— Да. Слушаю тебя, Афанасий Львович.

— Вы на месте?

— Как видишь.

— Можно, я зайду? Поговорить надо.

— О чем?

— Личное.

— А-а, — Сомов помолчал. — Заходи, заходи, коль так.

Каширин ничего не скрыл, рассказал все, как было, о том, о чем ему поведал только что Игнат Перевалов.

Сомов привычно выдержал паузу:

— Значит, Афанасий Львович, подтвердилось?

— Выходит, так.

— Неприятная ситуация, — Сомов покачал головой, — очень даже неприятная.

— Да, — кивнул Каширин и тоже покачал головой, — вы правы, Олег Сидорович.

— Признаться, не знаю, как и быть, — развел руками Сомов, — подобного на моем веку не было.

Каширин ничего не сказал, лишь задумчиво почесал затылок.

Сомов после этого вопросительно посмотрел на Каширина:

— А сам-то ты что по этому поводу думаешь? Лично — а-а?

Тот было замялся, но тут же взял себя в руки.

— Одно знаю твердо, — произнес он повышенным тоном, — врать не стану, как есть, расскажу.

Сомов резко приподнял голову:

— А следует это делать?

— Думаю, да, — Каширин был тверд, будто чувствовал, что его испытывают, и потому держался строго в положенных рамках. — Я не желал бы, чтобы потом обо мне говорили черт знает что. Пусть горькая, но правда!

— Может, ты и прав, Афанасий Львович, — Сомов встал, вышел из-за стола и прошелся по кабинету. — М-гда, — протянул он чуть погодя, — кроссворд так кроссворд!..

К чему-то определенному, как поступать Каширину в дальнейшем, какие принимать меры, они и не пришли, так и разошлись без общего мнения. Сомов, понятно, боялся, потому и колебался, не знал, что придумать для того, чтобы выйти из положения а Каширин просто был растерян — еще бы!