Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

Но Зинулю опередил Ванька:

— Что-то уж больно она веселая нынче, — и повернулся к ней: — Что, похоронила мать и обрадовалась, сдыхалась, наконец, да?

Лицо у той вмиг стало злым, точно у дикой кошки. Ну-у, этого она от Ваньки не ожидала! — примерно такое было у нее выражение.

Ванька тоже сообразил, что ляпнул лишнее, но слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

Тетка Ульяна оторопело молчала.

— Дурак ты, Ванька, и не лечишься, — первое, что сказала Зинуля. — Я к тебе, как к человеку, а ты… А ты… — Она не договорила, махнула рукой и убежала.

— Что ж ты наделал, а? От Бес! От Бес! — закричала на племяша тетка Ульяна. — Ты же девку до смерти обидел. Да она тебе век того не простит!

Ванька поднял виновато глаза:

— Не хотел я, ей-богу, не хотел, теть Уль. Поверь. Получилось так, с языка сорвалось, бывает такое.

— У Бродовых бывает, а мы не Бродовы, мы Чухловы, слышишь?!

Во, думал Ванька, и плохого ничего вроде не снилось, а тут, на тебе, такая промашка с утра. И дернуло же ляпнуть неосторожно. Точно действительно внутри у него сидел бес.

Ванька извинительно поднял руки:

— Все, все, теть Уль, ошибку свою осознал. Исправлюсь.

— Вот теперь беги и извиняйся перед девкой. Она, похоже, сейчас слезами, бедолажка, исходит.

— Понял, теть Уль. Я пошел. Я нынче завтракать не буду — сыт по горло.

Он выходил уже из комнаты, и тут его задержала тетка Ульяна:

— Ты хоть сообразил, чего прибегала она, нет?

Ванька пожал недоуменно плечами.

— Ты слышал, как выговаривала слова Зинуля?

— Как? Обыкновенно.

— В том-то, дуралей, и дело, что необыкновенно, — подчеркнула возбужденно тетка Ульяна. — Она без заиканий говорила. Все слова четко произнесла.

Ванька нахмурил брови:

— Фу, черт, не обратил внимания.

— То-то и оно, что живешь и ни на что и ни на кого не обращаешь внимания, потому и холостой до сих пор! — сделала неожиданный вывод тетка Ульяна.

Ванька расстроился. Действительно, он виноват. Ну надо же такому случиться!

И он не удержался, уже идя на работу, забежал-таки к Переваловым, надеясь там увидеть Зинулю и перед ней извиниться, а коль ее не будет, сказать отцу, что ни за что ни про что обидел его дочь, пусть передаст, что приходил Ванька Чухлов и просил простить за глупую выходку. Но у Переваловых висел на дверях замок.

И кузница оказалась тоже закрыта.

Только тут до Ваньки и дошло: и Игнат и Зинуля отправились на кладбище, к Евдокииной могиле.

Придя в Заречный, он зашел в приемную директора и отдал секретарше фотографии и справку.

— Подписали мое заявление?

— Подписали.

— Спасибо.

У теплиц его уже поджидал Филипп Ненашев, а рядом стояли еще трое мужиков и парнишка. Что им тут надо?

Он Филиппу подал руку, а мужикам и парнишке, просто кивнул — он их не знает, чего к ним тянуться.

— Значит, так, — заговорил завотделением. — В адрес нашего совхоза на железнодорожную станцию прибыл вагон с углем. Его срочно надо разгрузить, иначе штраф наложат. А штрафы у железнодорожников ой-ей-ей! Короче, директор дал команду сформировать бригаду и отправить на станцию.

Ванька посмотрел на него вопросительно:

— Вагон? Это примерно тонн пятьдесят.

— Пятьдесят и есть, — согласно кивнул Филипп.

— А сколько нас?

— Вот вы как раз… Сколько вас? Пятеро. Значит, впятером и будете разгружать.

— Впятером? Ну что ж, впятером так впятером, — рассудил Ванька. — Мы в колонии иногда и вдвоем разгружали. Неделю целую возились.

Филипп стрельнул в него глазами. Мужики тоже этак покосились удивленно.

— Но мы, наверное, за один день не управимся, Филипп Александрович. Три дня уйдет, как минимум.

— Вам командировочные выплатят.

— Да не в них дело, — объяснил Ванька. — Я нынче домой не вернусь, там знаете какой переполох поднимут, ни в сказке сказать, ни пером описать.

— А-а, — сообразил Филипп Ненашев. — Понятно. — Он пораздумывал. — Ну тебе с этим поможем, я у директора легковую попрошу, ты на ней смотаешься домой и предупредишь своих: так и так, пойдет?

— Пойдет.

— Ну и хорошо. Значит, условились. А вы, — завотделением повернулся к мужикам, — тоже своим дома скажите: едете на станцию уголь разгружать, как минимум три дня там пробудете.

— Скажем, скажем, Филипп Александрович, — ответил за всех кряжистый, лет этак около пятидесяти дядечка.

Мужики и парнишка ушли. Остались Ванька и Филипп Ненашев.

— Ты вот что, дружок, — чуть выждав, заговорил завотделением, — ты про колонию вспоминать брось. Ты не замечаешь, тем самым отпугиваешь от себя людей. Вон как все шарахнулись, когда ты такое заявил.

— Правда? — наивно уточнил Ванька. Он усмехнулся: — А я, между прочим, на это и внимания не обращаю, привычно как-то.

— Это тебе, а нам…

— От тюрьмы и от сумы, Филипп Александрович, меня учили, зарекаться никогда не следует.

— Но-но! — поднял палец завотделением. — Не каркай!

Ванька опять усмехнулся:

— Тьфу! Тьфу! Не буду больше, Филипп Александрович, ей-богу, завязал язык.

— Вот, завяжи и ходи, — согласился Филипп. — Говорить, конечно, говори, но знай меру. Помни это.

Директор дал «Москвич», и Ванька смотался в Кирпили и предупредил тетку Ульяну, что едет на станцию разгружать уголь. Та поворчала: вот, начинается, работал бы в колхозе, сидел бы на месте, а тут по командировкам станет мотаться, но Ванька ее успокоил: ничего, все будет в норме, пусть не волнуется, он все прошел, Крым и Рим и медные трубы, а это мелочь, тьфу — и разгрузка угля, и трехдневная командировка.

Когда он вернулся в Заречный, мужики собрались снова возле теплиц и теперь уже поджидали его.

«Москвич» подкатил, Ванька открыл дверцу, выставил сначала вперед негнущуюся ногу и, подпрыгнув как бы, выскочил из машины.

— Ты как большой начальник, — подковырнул его Кряжистый. — Только бы вот комбинезончик на сюртук сменить.

Ванька принял его тон:

— Между прочим, начальники в лагерях, а тут руководители.

— В каких лагерях? — не поняв, переспросил парнишка.

— Не в пионерских, конечно, — ответил Ванька и засмеялся.

Мужики тоже похохатывали вместе с Кряжистым. Лишь парнишка наивно хлопал глазами.

Парнишке всего, наверное, лет шестнадцать-семнадцать. Волосы у него ежиком, красновато-бурые, на щеках веснушки, их немного, но они бросаются в глаза. Куда же ему уголь разгружать, подумал Ванька, он же еще малой, пуп может надорвать, чего, желать никому нельзя, впоследствии тяжело придется. Кому охота корчиться, вздымать глаза к небу и ойкать от острой боли! Э-э, чего там! Но и совать свой нос в чужой карман, рассудил про себя Ванька, вроде бы тоже не с руки, тем более что сам только пристроился на работу. И он промолчал.

Вскоре к ним подкатила грузовая машина, накрытая тентом, они забрались в нее и поехали. Из мужиков в кабину никто не сел — в ней уже восседала этакая крупнотелая грудастая женщина с ярко накрашенными губами.