Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

— У, проклятая птица! — чертыхнулся Игнат. — Откуда она взялась на нашу голову?! — Но с места не сдвинулся. Когда он опять повернулся к Евдокии, та уже не дышала.

Немного постояв, Игнат протянул к лицу жены руку и закрыл ей веки. Затем подошел к плачущей дочери и обнял ее.

— Что поделаешь, — сказал он, — пришло время… — Иных слов у него в эту минуту не было, не приходили они в голову.

Вздрагивая, давясь от слез, Зинуля кивала согласно:

— Конечно, конечно…

Что-то произошло в ней, что-то как будто переменилось внутри. Но что именно? Зинуля пыталась разобраться, однако, увы, ничего из того не выходило.

Зинуля думала сейчас об одном: о какой брачной ночи говорила отцу мать? Что за необыкновенная такая ночь, о которой необходимо рассказать дочери? Она мучилась от нетерпения, терялась в догадках, а результат был все тот же. Ничего, успокоила в конце концов Зинуля свои нервы, придет час — и отец ей все расскажет, он обязательно это сделает.

Отец категорически заявил: свадьбы никакой не будет, и вообще он Игната Перевалова не подпустит к своему двору на пушечный выстрел.

Соболевы и Переваловы с давних пор жили как кошка с собакой; если верить тому, что о них рассказывали, так еще с дореволюционного времени, когда ни Евдокии, ни Игната еще и в помине не было. Соболевы ходили в богатеях, чинно, степенно по земле ступали, а вот Переваловы им не чета, напротив, беднее, наверное, в Кирпилях семьи не было. Но вот сначала прогремела революция, потом пережили коллективизацию, и маленько сравнялись Соболевы и Переваловы. И все ж различие-таки оставалось — Соболевы как были пронырами, дельцами, так и были, а Переваловы своим горбом все брали, от земли да от ремесла шли. Никто бы никогда не сказал, да что там, предположить даже не мог, что два рода эти когда-то породнятся, наступит час, и меж ними воцарится мир и спокойствие. И вот такое случилось. А связь эту установили Евдокия Соболева и Игнат Перевалов, с них все началось. Естественно потому отец Евдокии и не пожелал справить дочери свадьбу, а жениха не подпускал к своему двору на пушечный выстрел.

Евдокия сказала: обойдутся без свадьбы. Но Игнат ей возразил: невеста должна быть невестой, это в жизни случается лишь раз.

Свадьба состоялась-таки. Прошла она в доме Переваловых. Все чин чином: и невеста-красавица с женихом, и тройка белых коней, запряженная в линейку, да с колокольцами, да с цветами на линейке гармонист и девчата в красочных кофтах и юбках. Игнат пообещал — Игнат в доску разбился, но сделал, он понимает, каково девушке замуж и не надеть подвенечного платья.

И вот закончился вечер, клонилось к брачной ночи, бабы стелили жениху с невестой новые простыни, новые наволочки с разными кружевами. Еще немного, люди только разойдутся по домам и долгожданная брачная ночь. А пока не ушли все, Игнат и Евдокия прячутся по темным углам, милуются.

«Родной ты мой, целуй меня! Крепче! Крепче!!»

«Дорогая!»

«Родной ты мой! Долгожданный!»

«Вовремя я с войны вернулся, да?»

«Вовремя, вовремя, родной».

Тихо.

«Батя меня за Авдюху хотел отдать, а я не пошла. Куцый он какой-то, и плечи у него покатые».

«И правильно сделала, что не пошла за Авдюха».

«Отец сильно принуждал. Говорил: убьет меня. А я не испугалась его».

«Ты у меня умница, ты у меня разумница».

«Отец сказал, что, если даже я за тебя замуж пойду, все равно жизни не даст. Неужели так будет? Неужели нас кто-нибудь разлучит, родной?»

«Никогда и никто нас не разлучит, дорогая. Ты только не думай об этом, хорошо?»

«Хорошо. Поцелуй еще меня. Крепче! Крепче!! А ты хорошо целуешься. Мне нравится. Научился где-то? Аль на войне какая-то женщина была?»

«Не было у меня женщины».

«Никогда-никогда?»

Молчание.

«Значит, была».

И опять молчание.

«Ты на войне кем был?»

«Снайпером».

«Снайпером? Ой, как интересно! Много убил фашистов?»

«Много».

«И сколько?»

«Не знаю, не считал».

«Ну приблизительно».

«И приблизительно не знаю. Много».

«Ой ты какой!»

«Какой?»

«Важный».

«Я — важный?»

«Ты! Ты!»

«Я — Перевалов, слышишь?! Я — Перевалов! Сын потомственного кузнеца! Сам кузнец!!»

«Знаю. И все равно — важный».

«Потому, наверное, и важный, что кузнец».

«И потому».

«А еще почему?»

«Не знаю».

«Вот видишь! А говоришь… Дай я тебя еще поцелую».

«Целуй, родной. Крепче! Крепче!! Крепче!!!»

«Довольно».

«Почему довольно?»

«У нас с тобой еще брачная ночь, нацелуемся. Вон сколько времени еще впереди».

«А я сейчас хочу. Теперь! Ты когда снайпером был, только в немцев-мужчин стрелял или и в немок-женщин? Немки, кстати, красивые? Красивее русских?»

«Не задавай глупых вопросов».

«Ну, родной, ну скажи, красивее?»

«Нет».

«А-а, врешь! Немки красивые, я их на фотографии видела… Да, так ты в женщину-немку стрелял или не стрелял когда-нибудь? Ну, в войну, конечно».

«Нет».

«Точно?»

«Точно!»

«А если бы ты увидел ее, ты бы выстрелил, а? В женщину-немку, а?»

«Не знаю».

«Почему не знаешь?»

«Потому, что оканчивается на «у». Перестань дразнить меня, перестань мне вопросы глупые задавать!»

«В-от, ты уже сердишься, родной. А у нас с тобой еще брачная ночь. И еще всего много впереди».

«Мы слишком увлекаемся разговором».

«А что еще нам делать?»

«Целоваться».

«Целоваться? Давай, родной. Согласна».

А вот уже разошлись и люди. В доме только мать Игната, шестидесятилетняя старуха, лицом добрая, простоволосая. Искала молодых, а их нет нигде. А может, у нее зрение пропало внезапно, а?

«Вы где носитесь? — нашла наконец Игната и Евдокию старуха. — Спать уж пора ложиться, вам давно постелили».

«Ага, — кивнул сын. — Ложимся, ложимся, мать».

«Будем сейчас спать, мама», — отозвалась и невестка.

«А я, наверное, пойду на улицу, в доме душно, дышать прямо нечем».

«Ты что, — всполошился сын, — на лавочке всю ночь сидеть станешь?»

«Зачем на лавочке. Я себе место найду, облюбую и постелю постельку. Я на улице, сыночек, мне там легче дышать».

«Ну смотри, мать, не обижайся только».

«Ага, мама, смотрите, — проронила невестка. — А то, может, лучше мы на улице, а? Как?»

«Не-ет, — возразила мать. — Вам постелили в доме. Вы нынче стали мужем и женой, вам дитеночков надо, — уже прямо заявила она, — так что у вас свое дело. Раньше оно у нас было, теперика у вас. Жизнь таковская, так что тут ничего предосудительного, все естественно».

Пожар возник в тот момент, как они легли. В поле горела пшеница. Кто поджег? Когда? Никто не знал этого. Да и не до того было, чтобы именно в ту минуту разбираться — следовало спасать пшеницу, всех поднимать на ноги и сообща тушить пожар, вот какая стояла задача.

Люди бежали в поле с разных сторон, кто с ведром, кто с палкой, кто с вилами или граблями, короче всяк искренне желал, как мог, бороться с огнем. Примчались сюда председатель, агроном, бригадиры, ну и прочее начальство, стали срочно решать, как сделать так, чтоб пожар не перешел на другие участки. Кто-то крикнул: сюда бы трактор. Трактор с плугом! Тут же прикатили трактор. Приехала конная пожарная, быстро разбросали шланги и давай качать насос, а в бочке нет воды. Вот так и всегда! Председатель погрозил пожарным кулаком: они у него попомнят, он им еще задаст.