Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

— Ой, не говори. Кхе-кхе. Сколько тогда таких типов было, на каждом шагу встречались. Разговаривать с человеком незнакомым разговаривай, но ухо востро держи — как бы чего не вышло.

— А теперь? — вставил Ванька. — Разве теперь их мало?

— Теперь они поутихли, притаились как бы, своего часа ждут.

— Вредители — вот кто они, эти люди!

— Пойми сразу, кто где какой. В том вся и сложность, к сожалению.

— Сложности не будет, коль таких людей выводить на чистую воду. Сами же себе жизнь и усложнили: поменьше стараемся о плохом говорить, а побольше о хорошем. А плохое в это время, подобно навозу, наверх выплывает.

— Кхе-кхе. Мы что-то не в ту сторону, нам пора заворачивать обратно.

— Вот! Вот! — подчеркнул Ванька. — Всегда так: как чуть что — не в ту сторону. А Анисья Петровна что, тогда тоже загнула не туда, да?

— Отчего же, туда.

— А что вышло из того? Для нее самой беда — вот что! Вот вам и горькая правда.

— Ну чего, ну чего расшумелся? — напала на племяша тетка Ульяна. — Охолонь!

— Обидно, когда добиваешься справедливости, а тебя за это… А-а, чего там! Ладно, молчу, молчу как рыба об лед.

— Я что хочу высказать, — продолжила Анисья Петровна. — С Матюшей у нас завсегда был мир и согласие. Бывало, я на него поворчу, иногда он на меня прикрикнет, но чтоб бить — боже избавь — рука у него не поднималась. Правда, и я ему сделать этого не позволила, я бы его тогда коленкой — и катился он кубарем, несмотря, что я такая тощая и сухая. Еще как бы катился, — заострила она на этом. — но в том и счастье было мое, что Матюша вел спокойно себя. А были мужики… Помнишь, Матюша, на золотых приисках что творилось, как мужичье над своими бабами изгалялось?

— Кхе-кхе. Отчего ж не помнить? Помню.

— А Настю Чукину не забыл?

— И Настю не забыл. — Дед Матвей спохватился: — А к чему это ты про нее?

— Я не про нее хочу, а про мужа ее, Генку-Губана. Но и про Настю одновременно. Генка жену свою топить в прорубь водил. Пьяный был, вот и дотепал до такого. А Настя тогда беременной как раз ходила, второго ребеночка носила. Вернулся домой пьяный Генка, спрашивает у жены, где она деньги положила, ему они нужны срочно. А Настя: не даст деньги, копить надо, одно дите подрастает, другое на подступах, мало ли как бывает, вдруг он еще пожелает одного балбеса, что делать тогда будут, как выходить из положения? Нету денег, сказала Настя, и все тебе, спрятала их, далеко спрятала. Ах ты, козуля моя, изрек Генка, подошел к жене — и за волосы ее: она кому мозги вправляет, мужу своему? Мужик деньги домой несет, а жена ему такое… А ну пойдем, говорит, он, и тащит Настю за волосы. Той больно, она кричит, вырывается. Но Генка потомственный золотоискатель, у него рука жесткая, схватил — точно в клещи взял. Ну и тащит он, значит, жену, а сам приговаривает: прорубь в реке сейчас прорубит и бросит туда жену, чтоб поперек больше не становилась, ишь, нашлась смелая! Мужики на Генку и Настю во все глаза и хохочут. Во, мол, будет бабе наука, слова мужу не скажет, коль тот что-нибудь не так сделает. А тут, к счастью, и я, интересуюсь: отчего шум и крик такой? Мужики на Генку с Настей пальцами: вон муж жену уму-разуму обучает. Я как глянула — ахнула: что ж он делает-то, бандит этакий, да за это не то что в тюрьму, в ад кромешный отправить мало! Я подбегаю и этого Генку самого за волосы: а ну-к, гнида, брось жену, а ну-к, золотой-зеленый, проси у нее прощения! Тот бросил Настю, на меня, кулаками в меня тычет, а достать не может, не получается у него, а все оттого, что пьяный, конечно. Я ему: если хоть раз увижу, что тронешь свою Настю, кишку твою со всеми потрохами вырву и в прорубь выброшу, рыбам на съедение. Генка еще побарахтался, побарахтался и утих. На следующий день я к Насте: протрезвел муженечек твой или нет? Настя плачет. Протрезвел, говорит. А помнит, что вчера вытворял? Не помнит. Плохо! А ну, где он? Та указала: на кровати выдрыхивается. Ну-ну, сейчас я ему! Урок мой, к сожалению, тогда прошел даром, не понимал мои слова Генка. Тогда к нему иной подход нашла — подговорила местных мужиков, чтоб они ему пригрозили, дескать, хоть раз руку на жену наложит, в прииске ждет его кара. Мужики те, с кем я вела разговор, дельные и понимающие оказались, меня послушались. И Генка исправился. Возможно, ангелом и не стал, но и больше чудачить не чудачил и жену не обижал. Настя, родив, а родила она прямо богатыря, мать к себе позвала. Мать у нее одна жила, уже старенькая, на Алтае где-то, что ли? Получила письмо — дочь родная зовет, собрала вещи — и на Север. Внуков воспитывала, на здоровье не жаловалась. А то вдруг ее домой, в свои края, потянуло, сказывала, позвал зов предков. Однажды молчком собрала вещички и, ничего никому не сказав, подалась пешком на Алтай, ей все почему-то казалось, что она за поселок выйдет, а там уже недалеко и родной дом. А тянуло к зиме уже, холода пришли. Ушла старушка — и с концами, с тех пор ее никто не видел и не встречал. Вот какая печальная история.

— Кхе-кхе. Тебя послушать — они все печальные.

— А что поделаешь, коль жизнь такая. С тобой же печальную жизнь и прожила, — шутливо подчеркнула Анисья Петровна.

— Со мной, кстати, — также шутливо заметил дед Матвей, — ты жила, как у Христа за пазухой.

— У кота, ты хочешь сказать, да? Мартовского?

— Кхе-кхе. Опять двадцать пять!

И все посмеялись.

Вскоре дед Матвей и Анисья Петровна ушли.

Хорошо, что они приходили и посидели у них, подумал Ванька. Почаще бы такое случалось. Рядом с хорошими людьми и сам себя чувствуешь человеком.

Зинуля проснулась от какого-то толчка — глазами луп-луп: чего случилось, что такое? Она приподнялась — окно темное. Ясно, ночь еще. Чего ж тогда пробудилась? Может, сон страшный привиделся? Да вроде бы нет, никакого сна не было.

Сбоку что-то заворочалось. О-ой, спохватилась Зинуля, это же матушка ее! Что с ней?

Зинуля спала с матерью в одной комнате, а отец располагался в другой. Однако последние ночи духота его выгоняла на улицу, он брал с собой матрац, одеяло и устраивался во дворе, там и спал, пока не поднимался в селе привычный ранний гвалт.

Зинуля вскочила, ощупью нашла выключатель и щелкнула им. Мать лежала на полу — надо же, упала! Да как же случилось это?!

— М-мама, что с тобой? — Зинуля принялась ее поднимать. Тело матери было высохшим, одна кожа да кости, и потому дочь с ней справилась легко. — М-мама, т-тебе п-плохо?

— Воздуха! Дышать нечем!

Лежа уже на кровати, мать, подобно ребенку, сучила ногами.

Зинуле стало вдруг страшно. Она испуганно вскрикнула и побежала во двор за отцом.

Вскоре вошел в комнату сонный Игнат.

— Чего тут такое? — Он ничего не понимал.

Дочь тыкала пальцем, объясняла: плохо матери, она воздуха просит. И тут же бросилась открывать окна, помня, как той стало легче, когда днями прибегала тетка Ульяна. У них же, подчеркивала соседка, дышать нечем, затхлый воздух.