Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

Стайка напомаженных секретарш, сбежавшихся из соседних отделов смотреть «кино», только и ждала, когда он закончит, чтобы сей же момент все донести начальству. Моторин же, выплескивая в приемной начальства свои импровизированные филиппики, не стоял на месте. Он носился по ворсистому дымчатому паласу, жестикулировал и сопровождал свои критические выпады столь богатой и яркой мимической игрой лица, что проходившие мимо по коридору и случайно глянувшие сквозь стекло в приемную невольно останавливались, завороженные притягательной динамичностью поз и неподдельной искренностью выступавшего.

А Моторин и впрямь примагничивал к себе в эти минуты. Суховатое остроносое лицо его, чуть поблескивающее в свете окна, было густо-розовым от возбуждения. Он смешно таращил свои большие красивые голубые глаза, часто и энергично откидывал вверх правую руку и прогнутой ладошкой пружинисто, с отскоком бил себя по лбу, мол: «Братцы! Осел-то я какой! Думал так, а оно — вот оно что!..» — громко хохотал в стремительном полуприседе, одновременно прихлопывая себя по ляжкам, хватался руками за сильно облысевшую голову и волчком крутился на месте, сопровождая движение ироническими всхлипами. И так до тех пор, пока наконец долго копившееся в нем напряжение не изливалось из него до конца. Тогда он внезапно затихал, серьезнел, выпрямлялся, строго одергивал на себе костюм, порою долго выщипывая послюнявленными пальцами какую-то только ему заметную ниточку, и, угрюмо молвив в заключение: «Ну я пошел», стремительно выходил в коридор и с деловым выражением на лице начинал свой умопомрачительный обход…

Мурлоцкий вскоре скончался от инфаркта. Похороны были грандиозные.

Дом был пятиэтажный, старый, построенный еще в прошлом веке. В нем Валентина Ивановна родилась сорок четыре года назад. Тут прошло ее детство и девичество, отсюда она ушла замуж за своего странного и нудного архивариуса…

Много лет прошло с тех пор.

Жильцов из старого дома переселили в новые районы города, предоставив отдельные благоустроенные квартиры.

А в опустевший дом заселился большой атомный трест…

Когда Валентину Ивановну пригласили сюда работать, она еще не знала, где это расположено. Но, придя, увидела и поразилась: «Подумать только!.. Попала на работу в дом своего детства, где родилась и прожила столько лет… Надо же!..»

И подумала вдруг в смущении, что сама-то уже немолодая. И почему-то застеснялась этого старого дома. И даже подумала отклонить предложение.

Но потом все же осталась.

Вначале сознание, что она теперь работает в родном доме, неизменно волновало ее, согревало душу, как у человека, который после долгой разлуки нежданно-негаданно вернулся к истокам своей жизни.

Но потом это чувство стало угасать, тонуть в бесконечном потоке деловых бумаг, проходивших через ее руки, и она постепенно привыкла думать, что работает в большом и важном государственном учреждении, в тресте, строящем атомные электростанции…

И все же родные стены согревали. Порою, когда она вдруг вспоминала об этом, лицо ее светлело, и еле уловимая улыбка брезжила в углах губ.

«Господи! Какое совпадение!..» — мысленно, с неизменным чувством смущения, изумлялась она.

Работала Валентина Ивановна машинисткой в машинописном бюро треста, которое располагалось в комнате, где жила когда-то дворничиха тетя Маруся.

Но и перед тетей Марусей, которой уже не было в живых, перед ее памятью, Валентине Ивановне было стыдно. Она думала, что виновата перед ней в том, что сидит теперь в ее комнате и стучит весь день на машинке.

А впервые, войдя сюда год назад, Валентина Ивановна на какое-то время оторопело застыла. Потом с удивлением и горечью осматривала стены и потолок, облицованные белыми перфорированными акмиграновыми плитами, чтобы гасить звуки работающей пишущей машинки.

И сразу вдруг очень ярко все вспомнила. Как все было тут сорок лет назад. И мысленно расставила все то давнее на свои прежние места…

Комната была в то время оклеена розовыми обоями. С потолка свисал уютный оранжевый абажур с тяжелыми золотистыми кистями. С коричневых багетов воздушно спадали голубоватые тюлевые занавески…

Но больше всего поражала маленькую Валю высокая железная кровать с толстым пружинным матрасом, убранная белоснежным пикейным покрывалом. Огромные пузатые подушки с кружевной накидкой притягивали к себе. Ей хотелось окунуться в них, понежиться на ослепительно белой постели. Порою поозорничать, перекувырнуться через голову на мягком, добром, пружинящем.

Она часто с любовью поглаживала холодящие руку и потеющие от прикосновения, деформированно отражающие ее лицо, большие никелированные шары на спинках.

На всегда чистом, натертом желтой мастикой паркетном полу уютно красовались разноцветные домотканые половички. Сияющий красной медью самовар на черном сердитом комоде тоже изогнуто отражал маленькую Валю и словно улыбался ей…

Важный пузатый буфет с толстыми зеленоватыми гранеными стеклами казался ей наполненным разнообразной вкуснотой и конфетами, и ей очень хотелось открыть застекленную дверцу и заглянуть внутрь…

Хорошо было у тети Маруси! В воздухе пахло чистотой. Чуть подзенькивал и потрескивал тихий голос диктора из черного бумажного конуса репродуктора. И было так спокойно и радостно на душе…

Тетя Маруся часто угощала Валю пирогами с брусникой и чаем из самовара, чуть пахнущего угаром. И всегда одаривала леденцами…

Валентина Ивановна вздохнула и уселась за пишущую машинку. Воспоминания сразу отошли. Но ощущение теплоты от стен родного дома, от ласкающей душу памяти — осталось…

Она очень много печатала. С утра до вечера. Резкий стук клавиш, шелест закладываемой бумаги, звонкий треск храповичка… Звуки эти сопровождали ее изо дня в день и стали уже привычными и даже необходимыми…

Работала она в охотку, напористо, энергично. И словно сливалась с пишущей машинкой, которая казалась ей иногда как бы неотъемлемой частью ее собственного организма…

Материал был самый разнообразный — таблицы, цифровые данные, отчеты, докладные и служебные записки, деловые письма… И ключевые слова и фразы в текстах, застрявшие в памяти: атомные станции, ядерные установки, атоминдустрия, атомпроект, атомстроймонтаж, — которые постепенно в ее сознании обрели странный, бесформенный, какой-то непознаваемый образ…

Дела в тресте, видимо, шли бойко, и она порою даже мельком думала, что сопричастна к чему-то очень большому и важному. И даже втайне гордилась тем, что ее родному дому и единственно ей из числа старых его жильцов выпала эта честь — быть здесь нужными.