Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

В горизонтальном положении почти непрерывное ощущение прикосновенности к постели. Будто тебя прижали тяжестью. Большую часть времени мы с Машей лежим. Порою — чудовищная слабость. В голове пустота. В душе тоже…

— О-ё-ёй! — говорит Маша шелестящим голосом. — До чего дожили! Бледные, синие, еле дышим.

Беззвучно смеется. Потом говорит:

— Старый комсомолец Спасеных, поднимите голову!.. Мы ведь с тобой принимали участие, в создании советской атомной бомбы… Не так ли?.. А чем кончилось?.. Ты слышишь?..

Я слышал, но меня будто прибили гвоздями к лежаку. Где-то в глубине вяло материлось, дергалось что-то, рвалось говорить. Но тщетно. Голоса моего не слышно. Тело неподвижное, будто мертвое…

Восемь лет назад, больные хронической лучевой болезнью, мы с Машей уехали из атомного центра в глухую приморскую деревушку! Купили небольшой домик… Как ни странно, мы хотели еще пожить. Похватать склеротичной грудью свежий морской воздух, тихо порадоваться морю, солнцу, ночному гулу шторма… Еще где-то все это еле теплилось в нас, хотя странным было наше восприятие окружающего мира. Какое-то сумеречное…

И вот тут, как назло, рядом с нами, через год после нашего приезда начали строить атомную электростанцию. Наш домик снесли. Предоставили благоустроенный коттедж, и вот…

Уже пускают первый энергоблок…

По этому поводу в бездетной семье Спасеных замешательство. Впрочем, смута в основном у меня. У Маши сил на смуту уже не осталось. И самое главное — у обоих нас не было сил снова менять место жительства.

Маша лежит мертвенно бледная. Смеется неслышно.

— Чему смеешься, Маша?

— Да так… Идиотизму нашего положения…

Я напряженно думаю. Во мне иногда вдруг загорается пламя. Будто очень сильно дуют в топку кислород. Все мечется, очень горячо внутри. Как в ту давнюю пору, когда меня обстреляло нейтронами на заводе обогащения урана…

«Горячо! Горячо! Я весь горю!..» — кричал я тогда и суматошно носился по помещению, хлопая себя по груди руками, словно бы гася пламя.

Говорят, я был очень красный. Как огонь… Почему я остался жить?.. Да, да, конечно… Я был сильный, тренированный… Комсомолец первого ядерного призыва… Кровь играла…

Временами я схожу с ума. Но это какое-то странное безумие.

— Маша, ты дышишь? — спрашиваю я ее ночью, потом утром.

— Дышу… — очень тихо отвечает Маша.

Да… мое сумасшествие странное. Схожу с ума, но вроде при своем уме. Странно… Это выражается в том, что я действую как безумный, а думаю, мысленно фиксирую свои действия как человек в здравом уме. Мозг как бы утратил свои управляющие функции, оставив только созерцательные…

Порою страшная тяжесть. Изуродованная облучением поджелудочная железа выбрасывает в кровь огромные порции инсулина. Сахар в крови падает. И у меня, и у Маши…

Пережитое облучение сводит меня с ума. Но чертова атомная станция добавила беспокойства, и это стало случаться чаще…

Я думаю: что же теперь делать? Голова раскалывается от раздумий. Но как это бывало со мной еще в здоровой молодости, идея явилась неожиданно, будто влилась в меня из эфира. Так я ощущал это. Струя идеи. Вот она:

«Надо проверить радиоактивный факел… След инверсии факела радиоактивного выброса из вентиляционной трубы атомной станции. Его радиус оседания, радиус захвата…»

Вот оно — сумасшествие! Идея стала навязчивой и увлекла меня, доведя почти до болезненного экстаза. Я ликовал. Артериальное давление было большим. Не менее двухсот. Я это чувствовал, не измеряя. Во время ходьбы меня шатало, но тело казалось очень легким.

— Маша лежала ниц. Она казалась расплющенной. Очень плоская спина. Все обдавлено, обтянуто слабостью… Мне больно, что я так вижу ее. Я ведь люблю Машу… Но болезнь сделала мои глаза жестокими… Как у старика… Они видят все…

Иногда у нас давление подскакивает сразу у обоих, особенно сердечное. Тогда мы еле ползаем, лежим почти без еды, живем на одних таблетках. Но иногда наша болезнь выдает иное. Растет только верхнее давление. Маша глохнет, иссиня-бледная бегает по комнате, с хрустом в суставах спазматически сжимает истонченные руки. И хотя болезнь очень очерствила душу, мне горько видеть ее страдания. Я уговариваю ее лечь. А мое сумасшествие в такие минуты достигает своей кульминации.

Но след инверсии не дает мне покоя… Пока еще мысленно, я очень легко влезаю на стопятидесятиметровую вентиляционную трубу и, взмахнув руками, прыгаю и плыву, скольжу по радиоактивному облаку, как с горы. Медленно падает высота. Я так хочу, и так оно и выходит — я спускаюсь на землю далеко-далеко за деревней. Это меня словно бы успокаивает, но уже независимо от своей воли я проделываю этот путь множество раз, чтобы убедиться в правильности своих выводов…

Я сошел с ума. Я это хорошо понял. Неадекватность поведения… Плыть по следу инверсии — больная фантазия. Да, да…

— Куда ты собрался? — спросила Маша. Она лежала. Прозрачно-бледное лицо. Одышка. У меня тоже. Мы привыкли.

— Я пойду посмотрю, как строят, — сказал я.

— У тебя есть силы? — тихо спросила Маша и, помолчав, добавила: — Скажи, Спасеных, нужны ли такие люди, как мы с тобой?..

— Может быть, мы урок?.. Но кому он нужен?.. — ответил я вопросом на вопрос и ушел.

Давление было за двести. Меня шатало. Но я непременно должен был посмотреть — каким образом можно подойти к вентиляционной трубе атомной станции и как добраться до лестничных скоб, вмонтированных в ее железобетонную плоть…

Последнее время, когда меня приплющивало слабостью к койке, вслед за длившейся часами пустотой… Хотя… Впрочем, это была не совсем пустота, а будто тебя всего изнутри наполнили киселем или желеобразной массой… Оболочка из тонкого мяса и кисель внутри… Смешно, не правда ли?.. Когда я представил, почувствовал это, я долго смеялся…

Маша спросила:

— Ты смеешься, Спасеных?

Я не ответил, потому что испытывал странное внутреннее сопротивление любому своему действию, не связанному непосредственно с навязчивой идеей. Будто мне душу прибили гвоздями к доске, а вместе с нею и язык.

Я продолжал смеяться. Маша отвернулась к стене. Но на боку было тяжело лежать, и слабость снова придавила ее плашмя, перевернув на живот.

Потом вдруг я увидел странное видение. Оно пришло издалека, из яви. Когда-то я видел фильм, как огромный удав заглатывал козла. Это было отвратительное зрелище. Рот удава растягивался, растягивался, утончался и, наконец, превращался в тонкую пленку и, как мешок, наползал на бедного козла…

Когда я лежал ниц и слабость раздавливала меня, а внутренняя тупость, бесчувственность переходила наконец в мерзкое ощущение заполненности всего моего нутра желеобразной массой, я начинал воображать себя оболочкой. Потом являлся образ удава…