Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

Я стал обволакивать себя, потом Машу… Мне этого казалось мало. Я заглатывал сильно растянувшимся ртом, точь-в-точь как тот удав, всю мебель, потом дом… Но внутренняя сосущая тоска не унималась, и я решил, что, натренировавшись, я рано или поздно проглочу атомную станцию и весь город. Тогда я успокоюсь…

Потом все снова расплавлялось во мне, и я, обессиленный своим безумием, которое вызвано моей лучевой болезнью и которое я трезвым умом наблюдал со стороны, затихал.

Мы жили уколами. Делали друг другу. Обе ягодицы у меня и у Маши густо исколоты и усыпаны черными точками, следами ежедневных инъекций. Когда проводишь по этим корочкам рукой, царапает, будто наждаком.

Перед тем как колоть, я приподнимал ей халат и приспускал трусы. Со странным чувством смотрел я на Машины ягодицы. Они были какие-то неживые, бледно-синие, и черные точечные следы уколов контрастно выделялись. Это было больно видеть. У меня подступал спазм…

— Не смотри, — шептала она.

— Я не смотрю, милая, не смотрю…

Укол немного оживлял ее. У нее ненадолго появлялся в глазах теплый блеск…

Но я сошел с ума. И тело теперь само вело меня. А ум, здравый и холодный, наблюдал…

Я подошел к атомной электростанции со стороны леса. Временный дощатый забор возле строящегося второго блока местами обвалился, и я свободно прошел на территорию АЭС. Подойдя к вентиляционной трубе, я увидел, что скобы начинаются высоко, не дотянуться. Я поискал глазами вокруг. Около здания азотно-кислородной станции, вдоль стены, лежала ржавая железная лестница, сваренная из труб. Я запомнил, где она лежит, сопоставив ее местоположение с крупными предметами…

Я знаю, когда прийти. Когда никто меня не увидит. Когда будет низкая облачность и на высоте пятидесяти метров венттрубы уже не видать… Только бы добраться мне до облачности! А там — меня не достанут! Я проверю границы следа инверсии. Если он приходится на мой дом — крышка!.. И те крохи жизни, которые остались, вскоре исчезнут. Уколы не помогут… А мы с Машей, как ни странно, цеплялись еще за жизнь… Зачем?..

Я был уже маленький, синюшный сморщенный старикашка с истонченными гладкими седыми волосами… Мне было сорок шесть лет… А Маша… Порою она вдруг, как вспышка, являлась передо мной молодой, смешливой, краснощекой, рыжеволосой. Как вспышка… И боль сдавила мое сердце… Теперь она седая, сухонькая, с гримасой застывшего страдания старушка с редкими иссеченными прямыми волосами… Ей сорок два года…

Иногда после укола, в какие-то мгновения эйфорического оживления, Маша шелестящим, еле слышным голосом восклицала:

— Господи! Спасеных! Неужели мы когда-то были молодыми, краснощекими, сильными?!

Я не отвечаю, а она не повторяет вопрос. Внутри у меня снова тягостная пустота, но я думаю. Пытаюсь думать. Вспоминать. Единственно, что я остро ощущаю, — это абсолютное нежелание думать и вспоминать. Нежелание! Да! И желеобразное нутро вместо души… Я не помню себя молодым! Я не был молодым… Это тоже, наверное, работа нейтронов, которые меня изрешетили… У меня не было здоровья, никогда не было… Не было радости и любви, не было молодой Маши, не было ее простой и доброй красоты… Ничего не было… Не помню. Полная амнезия. Можно еще только экстраполировать прошлое из настоящего, из этой пустоты и постепенного умирания. Но что из этого выходит? Почти ничего. И поэтому я не ощущаю прошлого. Но Маше я об этом не говорю…

Она лежит плоская, неподвижная, иссиня-бледная. Что она ощущает? То же, что и я, или у нее все ярче? Я хочу спросить, но не могу. Будто мой вопрос прибили гвоздями к полу. Нет вопроса… Но что-то еще осталось во мне. Какая-то память. Жалкие обрывки… И вдруг ярко-ярко вспомнил. Внутри стало горячо, как тогда, на диффузионном заводе по обогащению урана. В емкости с электромешалкой, в которой находился раствор солей урана, вдруг произошла голубая вспышка, грохот, меня отбросило, и я почувствовал, что внутренне весь загорелся. Это был самопроизвольный ядерный разгон. Всего одно мгновение. Меня изрешетило нейтронами. А внутренний жар — это было ощущение разрыва молекулярных связей в тканях тела. В один миг я превратился в скопище свободных радикалов и обрывков хромосом… А потом два года клиники — и в итоге живой труп. Собственно, даже не труп, а кусок космического тела. Я вошел в соприкосновение с космической силой, иссечен ею и чудом сохранил крохи жизни…

Злобы нет. Ни на кого нет злобы. И жалости нет ни к себе, ни к кому-либо вообще. Привычной людской жалости. Какая-то только щемящая боль. Боль при виде любимой Маши… Что с ней стало… Боль при мысли, что подобное несчастье может произойти с другими людьми… Да. Отдельные проявления эмоций еще сохранились. Но это были такие крохи, как и сама жизнь, которая во мне теплится…

Безразличие ко всему… Но не совсем, если я хочу исследовать след инверсии радиоактивного облака из венттрубы атомной станции. Границы его оседания на землю…

Маша облучалась постепенно, вдыхая радиоактивные вещества внутрь. Это не менее страшно: цезий и стронций в костях и желудке. Ее облучение продолжается до сих пор, хотя в клинике из нее часть этих веществ вывели. Мы продолжаем делать это и сейчас. Я колю ей магнезию. Моча от этого мутная, как сыворотка от простокваши…

Но я сошел с ума. Я это сознаю и с усмешкой наблюдаю за собой, будто со стороны. Однажды меня посетила мысль, что космическая смерть, убивая плоть, оставляет часть разума как своеобразное возмездие. Не отсюда ли такое странное сумасшествие?..

Я уже сделал одну попытку влезть на вентиляционную трубу АЭС и прыгнуть, чтобы проплыть по следу инверсии радиоактивного облака. Но железная лестница оказалась столь тяжелой, что сил у меня хватило только на то, чтобы подтащить ее к основанию железобетонной венттрубы, и все…

Обессиленный, я упал в грязь и долго лежал, испытывая чудовищный озноб. Это сжались сосуды. Давление подпрыгнуло, наверное, до двухсот сорока. Измазанной в грязи рукой я с трудом достал и дотянул до рта две сосудорасширяющие таблетки. Проглотил с трудом. На зубах хрустела земля. Когда вскоре вслед за тем меня отпустило и слабость навалилась чудовищной тяжестью, я пополз домой. Добирался четыре часа, хотя нормального ходу было двадцать минут. Я то полз по-пластунски, то передвигался на коленях, то вставал и шел согнувшись.

Я старался избегать людей. Люди мне были не нужны. Безразличие к людям — это тоже итог моей болезни. Когда кто-то проходил недалеко, я прикидывался пьяным, мычал что-то. Холода земли я не ощущал. Странно, но это было так. Как не ощущал в подобных состояниях и горячего. Маша во время приступов, когда все нутро леденело, давала мне кипяток, но я пил его как холодную воду…