Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

Я часто задавал себе вопрос: вызываем ли мы с Машей жалость у людей? И твердо отвечал себе: нет! Даже у врачей, у которых мы лечились в клинике, интерес к нам, как мне казалось, был прежде всего чисто этнографический, как к особям иной популяции, представляющим научный интерес. Глаза у врачей были равнодушные, но большей частью брезгливые и отталкивающие. И ни разу даже капли сострадания не увидел я в их глазах, хотя были и деланная ласковость, и цепкое сияние холодных глаз, и кажущаяся заинтересованность в наших судьбах… Но сквозь все это четко просматривалась брезгливость и даже страх… Да! Мы были чужаками среди живых…

В деревне на нас поглядывали вроде бы и с жалостью, но и с каким-то оттенком оскорбляющей отчужденности. Нет! Мы не вызывали сочувствия. И не должны были вызывать. Ибо не люди мы были, а нечто полукосмическое. От меня долгое время, как от спектра изотопов, исходило излучение. У Маши была радиоактивная моча…

Вполне возможно, что мы излучали вокруг себя какие-то электромагнитные волны отталкивания и неприязни, чуждые всему живому. Да, именно так. Даже друг к другу у нас была скорее не жалость, а ее уродливое подобие. Мы были не только муж и жена, но и товарищи по несчастью, и на краю могилы ловили и поддерживали друг в друге крохи живого…

Теперь я был рад, что тяжелая ржавая лестница подтянута к основанию вентиляционной трубы атомной электростанции. В следующий раз я приставлю ее к стволу трубы и доберусь до скоб, вмонтированных в ее железобетонный монолит. Лишь бы лестницу не уволокли…

Всю манипуляцию с лестницей я проделывал в полутьме. Кругом еще были неразбериха и свинорой, и я думал, что лестницу не заметят… Но если ее утащат на прежнее место, я все повторю сначала, пока не добьюсь своего…

Я знал, что сошел с ума. Я видел это как бы со стороны, но я знал также, что я должен достичь верхушки вентиляционной трубы на высоте ста пятидесяти метров, прыгнуть оттуда и проплыть по следу инверсии радиоактивного облака…

Маша спросила вдруг:

— Спасеных, а почему мы не протестовали, когда еще были здоровы?

— Против чего?

— Против плохой техники безопасности… Мы были бы здоровы…

— Мы никогда не были здоровы, — ответил я.

Я не помню такого…

— Да, ты прав… — сказала Маша. — Я тоже не помню…

Мы уже много лет по-настоящему не близки с ней. Маша всегда покорна, но говорит, что ей все равно. Это похоже на правду. Наслаждения близостью у нее нет. Нет его и у меня. И все же… И тут крохи… Какая-то инерция привычки осталась… Вместо наслаждения все кончается чувством щемящей боли внизу живота. Как при цистите… Врач говорит потому, что некроспермия, остался всего лишь жалкий гормон предстательной железы…

«Хоть это осталось, и то ладно…» — подумал я тогда.

Но что же означала вся наша жизнь? Не знаю. Скорее, это был суррогат жизни. И я, и Маша были безразличны к ней. Без кокетства безразличны. Как-то даже она сказала:

— Спасеных, давай примем яд…

— Зачем? — безразлично спросил я.

— Так… — прошелестела она.

Нет! Я не боялся смерти. И Маша не боялась. И так уж почти полностью принадлежали мы к неорганическому миру. Какие-то остатки ощущений и потребностей. Лишь самая малость…

Может быть, и земля, и камни столько чувствуют…

И все же что-то удерживало нас от последнего шага. Что? Слабое желание хватать ртом воздух? Любопытство? Выводы? Но какие?

Странное состояние реально сознаваемого сумасшествия, самопроизвольное передвижение членов тела под любопытным, но холодным взглядом ущербного, иссеченного нейтронами разума? Навязчивая идея? Да! Пожалуй, с этим можно было согласиться… Еще не хочется переселяться. И с этим можно согласиться… Я должен исследовать след инверсии радиоактивного облака. Если оно опадает далеко за нашей деревней, мы остаемся. Если нет… Тогда… Я не знаю, что тогда…

Я пошел к трубе, когда стемнело. Маша лежала плашмя. Только повернула ко мне голову:

— Ты куда?

Я не ответил. Она сказала:

— Подожди… Почему-то я вспомнила дедушку… В ночь, когда он умирал, недвижно лежа в постели, вдруг поднялся, отстранил всех и пошел босой на улицу. Прошел двести метров… Потом упал и умер…

— Хорошо, — сказал я.

Маша смотрела на меня тусклыми глазами.

Я шел быстро. Воздух был ранневесенний. Я это знал по календарю, но запахов не ощущал. Нейтроны убили способность ощущать запахи.

Я испытывал при ходьбе необычайную легкость, будто был легче перышка. Это означало, что артериальное давление было около двухсот.

«Ничего, — думал я, — легче будет взбираться по железным скобам, вмонтированным в железобетонный монолит ствола вентиляционной трубы…»

Я пришел на место. Лестница лежала около основания трубы в грязи. Никто не окликнул, не остановил меня. Лестница была тяжелой и, наверное, холодной, но я не ощущал холода металла. Я приподнял лестницу с одного конца. С верхней стороны на плетях лестницы были приварены стальные крюки из арматуры. Ими можно было зацепиться за что-нибудь, в данном случае за нижнюю скобу.

Я почувствовал, что в груди у меня начались какие-то судорожные взрыдывания. Я догадался, что это так крайне проявляется радость во мне. Я близок к цели!

Я подтянул лестницу, приподнял и зацепил крюками за нижнюю скобу и в следующее мгновение буквально взлетел вверх. Под руками и ногами моими замелькали скобы. Снаружи, по всей высоте венттрубы, скобы были огорожены защитными обручами, соединенными между собой продольными стальными полосами. Это было страховочное приспособление от падения, и я передвигался будто внутри дырявого трубопровода.

Я глянул вверх. Красных сигнальных огней видно не было. Стояла низкая рваная облачность. Я рвался к ней. Справа я видел огромный, сияющий огнями, железобетонный куб атомной электростанции. Я знал, что когда поднимусь выше здания АЭС, то увижу море. В редковатой еще темноте его можно будет увидеть. Но для этого надо подняться на семьдесят метров вверх…

Вдруг я услышал свист. Протяжный, хлещущий, с усилениями на конце звучания. Я глянул вниз. Там, у основания трубы, я увидел фигурку человека в так знакомом мне белом лавсане. Меня отделяло от него метров двадцать.

Неожиданно белый человек рванулся вверх по лестнице вслед за мной. Снизу доносился частый звук от ударов его бутс о скобы.

— Сто-о-ой! — услышал я его гортанный альтовый крик. — Стой! — И снова хлещущий звук свиста.

Меня будто кто-то подхватил под крышки и потащил вверх точно на скоростном лифте. Дышалось легко. Тело, казалось, было легче пушинки.

«Так и должно быть! — восхищенно думал я. — Мне еще парить на радиоактивном облаке… Еще изучать след инверсии…»