Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

Августа Николаевна сидела напротив Гавриила Мефодьевича и плакала. Столы их стояли вплотную напротив друг друга боком к окну. Августа Николаевна была всегда бледненькая, с каким-то вымученным выражением на лице. В просвет между столом и стеной она входила вполне свободно и даже имела, как выражался Гавриил Мефодьевич, некоторый «люфт» для производства известного маневра своего сидящего тела вместе со стулом в «заданном пространстве». А вот у Гавриила Мефодьевича, несмотря на увеличенный зазор между стеной и рабочим столом за счет добровольного и чистосердечного ущемления «жизненного пространства» Кувыркаловой, никакой возможности маневра не было. И виновен был уж тут сам Гавриил Мефодьевич. Толст он был не в меру, хотя ростом и невелик. Сидя за столом, почти в упор, упруго ощущал животом ребро столешницы и, когда по какой-либо причине вздыхал, вынужден был при этом несколько приподымать вздувшийся при вдохе живот, чтобы дать ему некоторое высвобождение.

— Ну что ты плачешь? Что ты плачешь все, Августа?.. Думаешь, мне легче?.. Мне не легче… Честное слово, не легче… Ну, успокойся, прошу тебя…

Круглая седовласая голова Гавриила Мефодьевича, казалось, очень удобно сидела в жировом гнезде второго подбородка, чем-то напоминавшего жабо. Даже в тех местах, где волосы были наиболее густые, розоватинкой просвечивала потная кожа черепа. Широкое немудреное монгольское лицо было в обычности ровно круглым и внешне спокойным, а маленькие бледно-голубые глазки, казалось, всегда наполнены слезами, до того они влажно блестели. К такой его внешности все давно привыкли, и, когда неожиданно Гавриил Мефодьевич по какой-либо причине искажал свое лицо мимической гримасой, оно становилось очень некрасивым, даже страшным, и пугало. И теперь тоже. Говоря с Августой Николаевной, Косенко вдруг сморщился и до того пострашнел, что Августа Николаевна внезапно перестала плакать, широко открыла покрасневшие глаза, уставившись на Гавриила Мефодьевича, будто перед нею теперь сидел не Косенко, а какой-то другой человек.

Гавриил Мефодьевич замечал такие вот мгновенные перемены в людях, сам настораживался в ответ, лицо его принимало при этом свое прежнее выражение, и собеседники с ходу продолжали прерванный разговор, будто причиной сбоя были не они сами, а некая внешняя помеха.

— Ты думаешь, мне легко переживать все эти тягости? — продолжал Гавриил Мефодьевич и вдруг вновь исказил круглое и ровное лицо такой сильной гримасой, что Августа Николаевна даже вскинулась. А глаза у Косенки и впрямь наполнились слезами. Он с трудом, кряхтя, вынул из кармана брюк платок и тщательно протер глаза. — Очень я переживаю, Августа, очень… А ведь не ухожу… А?.. Не ухожу… Работаю… И должен тебе сказать, что ты из всех, кто со мною на этой тяжелой работе трудился, ты самая что ни на есть… дельная, подходящая… И работается мне с тобой как нельзя хорошо… А?.. Августа?.. И фамилия у тебя что ни на есть самая техникобезопасновская — Кувыркалова… И главное, Августочка, — нежнее заговорил Гавриил Мефодьевич, заметив тень колебания на лице сотрудницы, — главное — ведь ты с душой… Особая ведь душа в нашем нелегком, не побоюсь сказать, смертельном деле нужна. И поплачешь ведь, и посокрушаешься, и сердцем поболишь… А?.. Ведь все покалеченных да мертвых считаем… И легко ли это?.. Но и трезвый ум не теряем, и анализируем, Августочка, и мероприятия против всех этих увечий готовим, и людей учим… А сколько мы с тобой строек объездили? Сколько бесед и инструктажей провели? Одному Богу известно… И ведь иногда бывало — плоды налицо. Число несчастных случаев сокращалось… А потом… — Гавриил Мефодьевич горестно вздохнул. — Потом, бывало, вновь подскакивала кривая, будь она неладна… Но тут, ведь все, все влияет… Даже природа… Високосный год или нет, больше ли, меньше пятен на солнце, и много всякого другого… Вот, веришь, нет? Лежу иногда ночью, и не спится, и думается, и витается где-то в стихии душа… А стихия-то знакомая — это все наша с тобою работушка, и так в ней много людишек копошится, и живых, и неживых… Некоторая вроде поэзия печали…

Августа Николаевна вновь принялась лить слезы, кожа вокруг глаз ее еще сильнее покраснела, что особенно стало заметно на бледном, рано состарившемся лице.

— Этот Сычиков меня доконал, Гавриил Мефодьевич, — простонала Августа Николаевна сквозь всхлипывания. — Вот вроде все терпела, терпела… Оно копилось, конечно… А так, чтоб против вас, Гавриил Мефодьевич, что вы!.. Вы очень хороший начальник… Такого, как вы, у меня не было и… уж не будет… Вы человеческое отношение уважаете… И я тоже… Через это мы так долго с вами трудились на общее благо… Но что же это такое делается, Гавриил Мефодьевич? За год по всем нашим стройкам двадцать — двадцать пять человек… — Она снова прикусила распухшие губы и тоненько завыла. — Что же это — рок какой? Или как?.. А?.. Вот вынь и положь двадцать пять человек — Не-э-эт! Я так больше не могу… Гавриил Мефодьевич, я вас уважаю, даже как за родственника вас считаю… И все-все думаю… Но они — эти двадцать пять человек не уменьшаются, а то иногда и подскакивают… Супруг мой и то говорит, что через меня и ему уже мертвые снятся… Уходи, говорит, с этой работы. Это, говорит, из моей головы магнитные волны передают всю эту нашу тягость в его то есть голову… Вот я, Гавриил Мефодьевич, и заявление написала…

Августа Николаевна протянула листок через стол и тщательно протерла ладошками глаза, после чего малиновые круги вокруг глаз еще контрастнее выделились на бледно-желтом морщинистом лице.

Дрожащей рукой Косенко взял заявление, бурча при этом:

— Под корень ты меня, Кувыркалова, режешь, под корень… Ну что я без тебя, голубушки, делать буду?..

Он как-то слепо читал заявление подчиненной, будто смотрел и не видел, что там такое на бумаге написано. И Августа Николаевна заметила это, и сердце у нее защемило от жалости к Гавриилу Мефодьевичу при виде его трогающей растерянности. И ее как бы захлестнуло, умыло слезами, она уже плакала и от жалости к погибшему Сычикову, и что ей приходится уходить, и от благодарности к чувствам Гавриила Мефодьевича.

Слез в глазах ее было так много, они выпукло блестели, и порою казалось, что Августа Николаевна надела какие-то фантастические очки.

— Ну не могу, не могу я, Гавриил Мефодьевич, — снова запричитала Августа Николаевна о погибшем, хотя в данный момент вся была переполнена благодарностью к Косенке и очень хотела ему об этом сказать, но уж завелась и остановиться не могла: — Так все и кажется мне, что это я сама напоролась на штырь арматуры и все нутро изорвала… Да за что же такое наказание?! Господи!.. Иногда ночью так во сне изведусь, так измаюсь, проснусь вся в поту… То милые наши несчастненькие окружат меня гурьбой и шумят, шумят, будто шелест листвы, а понять невозможно… Что ж вы, думаю, мои хорошие, поздно-то жалуетесь да вопрошаете о судьбе своей? Почему раньше не призадумались?..