Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

Но странное дело! Не ощущала она корней своих в этом огромном и важном, и не пахло от него таким нужным сердцу, теплым, нежным, ласкающим душу запахом, еле уловимым дыханием родины…

Бесконечная кутерьма заседаний, шумные толпы командированных со строек, сутолока и беготня работников треста по длинным, с закоулками коридорам старого дома — все это ее как бы не касалось. Хотя каким-то своим краем задевало и раздражало…

Однако родные стены придавали сил, и она печатала, печатала, печатала…

Но иногда по бумагам, которые исполняла, по досадным сбоям, когда заставляли выбрасывать в корзину начатую или наполовину сделанную работу, она догадывалась, что не все тут просто, что много неразберихи, и порою нет-нет да покалывало ее жгучей иголочкой запоздалого сожаления.

И тогда вновь на мгновение в памяти оживал родной дом, его запахи, шумы и крики. Перед глазами длинной вереницей проходили когда-то жившие в нем люди…

Но это длилось недолго. Нынешний казенный дом снова гасил в ней живые видения прошлого. И она опять печатала, печатала, печатала…

И этот странный синдром забывчивости, затухания памяти, как живой связи с прошлым, не удивлял ее. Ей даже казалось, что так лучше, удобнее. Хотя где-то в глубине души понимала, что не так уж это и хорошо, и не так уж удобно сидеть в бывшем родном доме своем и пускай хоть изредка, но сознавать, что он уже не родной, чужой тебе. И что она ему чужая, а нужна теперь на некоторое время другому, казенному дому, тресту атомных электростанций, который почему-то избрал для себя именно ее родной дом, ее маленькую, крохотную родину. И как бы отнял все это у нее…

И это внезапное ощущение незаметного отчуждения от души родного, привычного краткотечным испугом порою наполняло ее существо. И тогда она бросала клавиши пишущей машинки и несколько минут, без мыслей и чувств, сидела, опустив руки на колени…

Так шло время и прошел год… И неожиданно в тресте началось уплотнение занимаемой площади. Отобрали по приказу министра часть рабочих комнат и отдали другому, вновь организованному Главку.

Валентину Ивановну чуть ли не каждый день переселяли теперь из кабинета в кабинет, утешали, что все это временные неудобства и что все скоро уладится…

А ей вся эта суета растревожила душу, истаял как-то вдруг синдром забывчивости. Каждая новая комната или кабинет, облицованные полированным под орех деревом, воскрешали в ее душе прошлое, она мысленно, с чувством протеста, срывала со стен деревянные панели, подвесные акмиграновые потолки, расставляла в памяти мебель и всю обстановку, как это было когда-то, населяла их живыми людьми минувших времен…

В дом этот вселился в 1919 году ее дед, связист центрального московского телеграфа. Вначале заняли две двадцатисемиметровые комнаты. Но потом семью деда уплотнили в одну комнату…

Вселялись тогда без ордеров. Беднота из подвалов перебиралась в благоустроенные квартиры богачей. Буржуи торопились удрать и все оставили. Даже совсем новый серый пиджак на спинке стула забыли. От него, как вспоминала бабушка, долго еще потом исходил запах чужого человека…

Но мебель была добротная и служила долго: диван и кресла, обшитые ковром, тумбочка, обеденный стол, шкаф красного дерева, мягкие стулья. Остались и разные мелкие предметы и безделушки. Запомнились чучела разноцветных птичек колибри, «порхающих» в джунглях под стеклянным колпаком, старинный барометр в литом, с барельефами, корпусе, на шкале которого была поразившая Валю надпись: «Великая сушь…»

Когда Валентина Ивановна год назад вошла во двор родного дома, сердце ее тревожно сжалось. Все тот же палисадник посреди двора. Только липы стали могучими и какими-то сиротливо-грустными.

А тогда, в детстве, были молодые, с прозрачной свежей зеленью… И вон напротив, через дорогу, сад, который почему-то называли тогда — «абрикосовая роща»…

И в обостренной памяти дворничиха тетя Маруся, зимой во дворе и в переулке сгребавшая совковой лопатой голубой снег, а летом поливавшая улицу из шланга. И пахло сырой мостовой…

А теперь Валентину Ивановну временно поместили в комнату, где была когда-то кухня. В связи с уплотнением эту комнату тоже перегородят и сделают три маленьких…

А когда-то… На кухне всегда было шумно и весело. И не без стычек, конечно… Но было с кем перекинуться словом. В праздники всегда пекли пироги и торты. Войдешь с улицы — такие ароматы! Пахнет корицей, ванилью, кремом и свежеиспеченным бисквитом… Все так аппетитно. Слюнку вышибает…

А сегодня… И вспомнить некогда… Как назло, в дни переселения и уплотнений навалилось очень много работы. Валентина Ивановна печатала срочный материал для министра, с которым тот должен был выступить на ответственном совещании…

В машбюро каждые полчаса в связи с этим заглядывал заместитель управляющего трестом Ушкин, кабинет которого находился в той самой комнате, где Валентина Ивановна когда-то родилась и жила вплоть до замужества. Ушкин все торопил ее, вид имел при этом очень деловой, и Валентина Ивановна даже подумала про него: «Выслуживается…»

Ведь быстрее, чем она может, все равно не получится…

В основном же у заместителя управляющего был какой-то притворно-замученный вид. Ушкин ей казался чудаковатым, даже каким-то нарошенским. Но что-то в нем все же привлекало ее. Она почему-то решила, что Ушкин добрый, но замученный бумажными делами человек. И поскольку его кабинет располагался в комнате, где она родилась, Валентина Ивановна невольно мысленно переносила Ушкина в то давнее время, представляла его в кругу своей семьи, он ей казался вроде как своим, родным человеком…

Невольно это чувство проявлялось в выражении ее лица и глаз. Она с ним была больше чем вежлива, и он заметил это. Заходил все чаще, чтобы поторопить и в чем-то дополнить материал. Дополнения и изменения эти объяснял очень просто: мол, сперва начальство одно хотело, но потом поступила указивка сверху — изменить! Потом снова были указивки и дополнения… Ушкин называл их очень смешно — хотелки… Что означало пожелания начальства в данный момент времени…

Смеялся Ушкин громко и, как казалось Валентине Ивановне, вульгарно, с кашлевым прострелом, обнажая при этом большие щербатые желтые зубы, выпирающие вперед как у лошади.

Он как-то попробовал слегка обнять ее за плечи, вроде ненароком, как бы случайно, желая, видимо, узнать, как она среагирует.

Валентина Ивановна спокойно приняла ласку. Тогда он опустил руки пониже и сильно взял за грудь.

— Ну что вы, Николай Сергеевич!.. Разве можно?! На работе…

Ушкин покраснел, отдернул руки, словно его ударило током, но быстро нашелся и сдавленным дрогнувшим голосом спросил: