Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

Чинно и величаво поднималась она по ступеням лестничных маршей, шла по коридорам когда-то шумных и веселых коммунальных квартир, заглядывала в давно покинутые жильцами комнаты, мысленно здороваясь с уже умершими или где-то доживающими свой век людьми. И было ей почему-то хорошо на душе.

Нет! Что-то есть в родном с детства доме, в маленькой родине человеческого сердца, есть что-то такое, что наполняет человека силой и уверенностью в завтрашнем дне. То ли ушедшая череда поколений оставила здесь тепло и заветы свои любить все родное и дорогое с детства, то ли еще что-то, особое и тайное, что объяснить нелегко… Но чувствовала себя Валентина Ивановна все уверенней. Да, именно хозяйкой ощущала она себя здесь… Да! Она — хозяйка! Ибо хозяин тот, кто добр сердцем и душой, кто любит и умеет трудиться, кто желает людям добра и творит это добро…

Она шла домой с легкой грустью на душе. Вышла из подъезда в родной с детства двор. И хозяйский глаз ее отметил, что двор не прибран, хотя и покрыт асфальтом. И палисадник, посредине с высоченными деревьями, не ухожен. Земля не вскопана. Валяются бумаги и окурки. На асфальте двора жирные потоки масла и бензина от «Волг» начальников. Асфальт в этих местах размягчился, стал ядовито-голубым, и на нем видны четкие вдавленные следы подошв…

Во времена ее детства двор был земляной и посыпан песочком…

Вот между этими двумя домами, что образовали проулок на выходе со двора, когда-то были красивые ажурные ворота. А сейчас ворот нет и на выезде из проулка, разбитые машинами, ямы на асфальте…

А через дорогу — постаревшая «абрикосовая роща». И кто же ей дал такое название?.. В Москве абрикосы никогда не росли…

В детстве роща казалась огромным садом, а теперь… Валентина Ивановна подошла к ограде — вымирающий сквер…

Валентина Ивановна медленно шла старинным переулком и почему-то с болью в сердце отмечала, что вот улицы теперь асфальтированные, но все равно в колдобинах и какие-то неухоженные, что нет дворничихи тети Маруси с метлой и в клеенчатом фартуке, некрасивой, худой, но все равно очень родной тети Маруси, которая одаривала ее леденцами, зимой сгребала совковой лопатой синий снег с тротуаров, а жарким летом поливала из шланга голубую мостовую, и легкий парок поднимался от высыхающих камней…

И все эти воспоминания и чувства воскресил в ней ее родной дом, который вдруг ожил в ее сердце в переполохе и переселениях последних недель.

И тогда вдруг впервые ей стало казаться, что все это дико, что все это действительно временные, неудобства и рано или поздно они кончатся…

И временными неудобствами казались теперь не только каждодневные переселения, но и этот атомный трест, который, пожалуй что, уйдет отсюда, раз тесно, и что родное вернется к ней…

И очень уж ей хотелось, чтобы в доме этом снова поселились люди, раз он для них был построен… Но понимала, что сам-то дом, скорее всего, не вернется для жилья. Да, может, и не нужно это… Но зато в нем, именно в нем, в родном ее доме, вернулось к ней и окрепло в душе понимание необходимости единства людей. Именно в нем сейчас она глубоко поняла, как отдалились люди друг от друга в своих отдельных благоустроенных квартирах. Жить-то стали лучше, удобнее, богаче. Но почему же так осиротели души людские?..

И истовую благодарность ощутила она вдруг к своему старому доброму родному дому, который помог ей через годы обрести подлинное понимание главного в жизни…

И очень ей вдруг захотелось, чтобы все эти старые улицы и переулки, мостовые и скверы вновь ожили, потеплели от заботы людской, от любви и добра… Как ожил в ее сердце родной дом. И как сама она ожила в нем…

Валентина Ивановна свернула в переулок к метро. И в это время ударил колокол на башне собора. Звон был короткий, нервный и быстро гас в каменных колодцах улиц…

Невысокий человек в форменной одежде военизированной охраны стоял на обочине дороги и голосовал пробегавшим автомашинам.

Втянув голову в плечи, он ежился под дождем. Вся фигура его, особенно плоский, залитый водою верх фуражки, то и дело ярко озарялась голубым светом при судорожных вспышках молнии.

Человек держал в руке какой-то плоский предмет, завернутый в тряпицу, а правую руку, словно меч, тычком выкидывал вперед перед самым носом проезжавшей автомашины…

Он уже изрядно промок, когда наконец, взвизгнув тормозами, далеко впереди остановился КамАЗ-рефрижератор.

Человек в форменке неуклюже побежал к машине. По спине было видно, что он не молод, и во всем облике его сквозила какая-то пришибленность.

С трудом закинув короткую ногу на высокую подножку, человек, кряхтя, забрался в кабину и сразу обильно истек водой.

— Ну, дядя! — воскликнул водитель КамАЗа Вася Котов присмотревшись к пассажиру и определив, что тот в годах. — Не успел влезть, а уже подмочил мне репутацию… Зад, говорю, мне промочил… Глянь, вода натекла на сиденье…

Котов протянул руку в нижний угол кабины, достал ветошь и отгородился ею от все прибывающей лужи. Затем снова внимательно всмотрелся в пассажира, пытаясь поточнее определить его возраст.

Круглое молодое лицо Котова все более светлело, русые волосы и усы его росли торчком, выпуклые черные глаза лукаво сияли, и весь он как-то здорово смахивал на большого доброго кота из сказки.

Наконец Котов расхохотался и тронул грузовик с места.

— Вроде как в охране работаешь, папаша? — спросил Котов, зыркнув на пассажира, и вновь рассмеялся. — Ты, батя, словно как из Гоголя вышел… Из его знаменитой поэмы…

— Из него… — подтвердил пассажир, не поняв намека водителя. — Гоголев моя фамилия…

Котов снова расхохотался.

— Комик ты, папаша!.. А совпадение и впрямь… Нарочно не придумаешь… Так, значит, в охране работаешь или как?..

— В охране… — подтвердил Гоголев, но по тону голоса и длинноносому унылому лицу его чувствовалось, что разговаривать ему неохота.

— Ну, ты уж, дед, давай так: раз сел ехать — сказывай, далеко ли… А то ведь я из твоей Волыни упру тебя аж до самого Бреста…

— Тридцать километров тута… До Рафаловки… — ответил Гоголев и внимательно посмотрел на Котова, словно прицениваясь.

— И чего же тут охранять? — задумчиво спросил Котов. — Волынь — страна лесная да болотная… Вишь, как крутит-заворачивает, сколь свинца в небо понатолкано?.. Одним словом, кухня погоды… Сколько здесь ни езжу — все круговерть небесная, чтоб ее поперек голенища!..

А дождь все усиливался. Вода толстым слоем лилась по лобовому стеклу. Шустрые дворники не успевали отфыркиваться. В боковое стекло было хорошо видно низкое, закрученное в зловеще-свинцовой кипени небо, там и тут метавшее огненные штыки молний. Придавленная небом и обхлестанная дождями земля казалась щемяще-сиротливой.