Николай Кузаков - Рябиновая ночь

— Петрович, береги пятки, — покрикивал Ананий.

Алексей ритмично, не торопясь, взмахивал литовкой. Дело привычное. В семь лет он уже ездил на луга с отцом, возил копны. А там подошло время и косить. «Чих-и-их, чи-и-их», — вызванивала литовка. Прошел прокос, разбросал валок, вытер литовку травой, наточил оселком и опять пошел махать.

А тем временем туман осел, солнце залило падь светом, на луга впорхнул ветерок. Закланялись ему гордые царские кудри, белые маки, пучки. Мельтешат бабочки, падают на цветы разноцветными лепестками. Алексей шел прокос за прокосом. Опьянел он от запаха трав. Рубаха на спине взмокла, потемнела. С непривычки покалывало в пояснице.

— Шабаш. При таком темпе до вечера нам не дотянуть. — Алексей воткнул литовку в землю, а сам упал на влажный толстый валок. Мужики сели рядом. Ананий повел сильными плечами, прилипшая рубаха затрещала.

— Не чертова ли баба? — выругал жену Ананий. — Прелую рубаху подсунула. Нашла на чем экономить. Приеду, я с ней потолкую.

— Это ты только на людях, как петух, — съязвил Пронька.

Ананий пропустил слова Проньки мимо ушей.

— Я, мужики, так думаю, конец нашему роду приходит. Управлять бабами стало просто невозможно. Как-то вертаюсь я с работы, смотрю на свою жену и глазам не верю: уезжал утром, человек человеком была, волосы темные, одежда как одежда. А тут стоит передо мной краля в нарядном платье, груди чуть не все наголе, волосы сивые. Плюнул я, но промолчал. Возвращаюсь в другой раз. У моей женушки волосы рыжие, как пламя, спина оголена чуть не до мягкого места, у ботинок подошва в четверть толщиной. И на этот раз я стерпел. Думаю, побесится, побесится да бросит.

В третий раз заявляюсь домой. У моей родненькой голова сизая с прядями седых волос, а платье такой длины, что кое-как прикрывает грешное место. Тут я уж не стерпел и говорю: «Зачем ты, Тамара, седину оскверняешь? Ее надо нажить и уж потом носить как боевой орден. И оголяться так ни к чему. Брось эти штучки. Ты мне в своем первозданном виде больше люба. А если вздумала кого завлекать, то ты меня знаешь, я бью всего два раза: один раз по голове, а второй — по крышке гроба».

А она тряхнула седыми космами и отвечает: «Ты, Ананий, был деревней и деревней остался. Я женщина хоть и замужняя, но раскрепощенная, а это на политическом языке значит свободная. Мою красоту должны видеть все люди и наслаждаться ею. А ты, как турецкий султан, и сам эту красоту не ценишь, и от людей хочешь спрятать под ста замками».

Уж этого я не вытерпел. Забурлило у меня все в душе. И решил я свою женушку укротить. Схватил ее за волосы одной рукой, чтобы вытянуть по мягкому месту. А жена — фырк к порогу. Меня всего холодом обдало: жена у порога, а у меня в руке целая копна волос. Думаю, что я наделал, собственную жену лишил женской красоты. Как же я теперь с лысой жить буду? Вот горюшко-то.

А она смотрит на меня от порога и так ласково тянет: «Ананий, милый, пошутил, и хватит. Отдай парик. Я ведь за него сто пятьдесят рублей уплатила».

И тут я только понял, что к чему. Швырнул я ей этот злосчастный парик, пошел к куму и с горя так набрался, что потом три дня шатало.

— Ну и после этого бросила она дурью маяться? — смеялся Пронька.

— Какой черт, — безнадежно махнул рукой Ананий. — Совсем отбилась от рук баба.

Алексей встал, затушил окурок, взял литовку.

— Что, братцы, еще до обеда по десятку прокосов пройдем?

Работу закончили с заходом солнца.

После ужина девчата стали помогать тетушке Долгор мыть посуду, парни уселись вокруг костра с надеждой услышать какую-нибудь историю от Анания, Алексей пошел побродить по вечернему лугу. По густой траве он дошел до островка леса и присел под березой на валежину.

Было сумрачно. Над ручьем белой полоской поднимался туман. Невдалеке тутукал козодой. Время от времени доносилось глуховатое жужжанье полевого барашка.

Алексею вспомнился последний вечер перед уходом в армию. Они с Анной переплыли на лодке Онон, ушли в падь и сидели на мягкой траве под леском. Вот так же жужжали полевые барашки. Алексей обнимал Анну, а она шептала: «Я очень буду ждать тебя, Алеша…»

Как это давно было. «Малодушный я человек. А еще мечтал сделать что-то большое. Мужчина… Увидел женщину и голову потерял, как мальчишка. Начинаю новую жизнь…»

Алексей еще долго курил одну папиросу за другой, потом вздремнул часок в балагане, а на рассвете уже шагал в соседнюю бригаду. Он перевалил хребет и стал спускаться в низину. Хотя солнце уже взошло, но под деревьями лежала ночная прохлада. До слуха донеслось еле уловимое журчанье ручья. Он пошел на звук и увидел кедр. Его темно-зеленые ветви начинались почти от земли и чем выше, тем были гуще. Серые мощные корни, вспоров мох, уходили в землю. Между ними кипел родник. Голубоватая струйка воды перекатывалась через корень и маленьким ручейком убегала среди деревьев. Здесь ручеек был робкий, беспомощный, но, спустившись в долину, превращался в грозную реку.

Родничок, не ты ли вспоил этот кедр-великан, о который разбиваются бури; не ты ли одел в леса эти хребты; не ты ли подарил Забайкалью степную реку Онон и дал ему такую силу, что он на своем пути раздвинул горы и разрезал скалы?

Алексей зачерпнул пригоршню прозрачной воды. Замерцали в ней, заискрились лучи солнца. А зачем ты, человек, пришел на эту землю? Горит ли в твоем сердце искра, что вспыхнет однажды пламенем и осветит весь твой путь, и родина назовет его подвитом? Или каплей росы блеснет твоя жизнь и высохнет без следа?

Июльский день в разгаре. Нежится природа. То тишина разольется над степью, не колыхнет травинка, замрут облака, горячий зной сушит землю, то вдруг налетит ветер, пригладит серебристые ковыли, взбудоражит цветастое разнотравье по склонам сопок, смахнет облака, в синеватую даль умчатся длинные тени, засияет небо; пройдет немного времени, и опять откуда-то набросит облака, над Ононом громыхнет тучка, смочит сыпучим дождем прибрежные кусты и исчезнет.

Анна тракторными граблями сгребает в высокие валки сено, парни подхватывают их волокушами и везут к зароду. На зароде стоит Ананий. На его спине ветер вздувает пузырем рубаху, треплет кудри, в которых застряли зеленые листочки.

— Шевелись, ребята! — покрикивает Ананий с высоты.

Пронька стогометателем подает ему целыми копнами сено. Ананий будто играет вилами.

— Пронька, поднажми, — Ананий рукавом рубахи смахивает пот с лица, перекидывает вилы с одной руки в другую. — Не робей, Пронька, ты не у Маньки в гостях.

В работе Ананий ненасытный. Его азарт невольно передается всему отряду. И юркие колесные тракторы вперегонки мчатся с копнами к зароду. Анна время от времени поглядывает на Анания, она не слышит его слов, но видит, как он работает, и у нее невольно прибавляются силы. После болезни она первый день на лугу. Ее все радует: и небо, и степь, и гул тракторов. Она с какой-то жадностью впитывает в себя все окружающее, точно пьет из родника и никак не может напиться. От запаха сена, от теплого ветра, от синих просторов у нее слегка кружится голова.