Николай Кузаков - Рябиновая ночь

— А мне целых два гнезда попалось, — отзывается мать.

— А моховики собирать?

— На жареху отцу надо. Да и сушить их будем.

— А я два королевских масленка нашла. До чего же они славные, будто брусничным соком подкрашены.

— Такие уж они модницы.

— А куда же рыжики подевались?

— Они в бору на твердых местах растут.

С полными корзинами шли к роднику. Прозрачная вода вскипала между камней в распадке. Катя с матерью садились на толстый мох и завтракали. До чего же был вкусный хлеб с ключевой водой…

А там пришло время, когда на Катю начали поглядывать парня. Это было в восьмом классе. Как-то Катю толкнул Николай Подойницын, классный заводила. Она больно ударилась о парту и заплакала. К Николаю подошел Витька Слепченко, мальчишка тихий, незаметный, и со всего маху ударил его. Катя от удивления и про слезы забыла. Потом они с Витькой стали дружить. Катя как-то сказала, что любит военных, и Витька пошел в офицерское училище. Он уже кончал его, когда Алексей поселился у них в доме…

Катя слышала, как на рассвете встал Алексей, завел в ограде машину и уехал.

На работу Катя пришла усталая, разбитая, хотя старалась держаться весело. Но Ефросинья заметила, что темно на душе у председательши. А когда Катя зашла на кухню, та спросила ее:

— Никак, плакала, сердешная?

— С чего это вы взяли?

— Глаза-то провалились. Да и сон я сегодня худой видела. Подходит ко мне цыганка, руку протягивает, погадать просит. А у самой пальцы длинные, на них золотые перстни с дорогими камнями. Начинает гадать. Я смотрю и диву даюсь: передо мной не цыганка, а ты стоишь, пьяненькая да веселая. Потом сняла кольца, швырнула их и пошла плясать. Пьяная да веселая — это к сердечной боли. И кольца бросала неспроста. Быть слезам и печали. А цыганкой была — это к дороге. Заберут Петровича в большие начальники, помяни мое слово. И будешь ты всю жизнь маяться, кочевать с места на место, как цыганка.

— Может, у цыган-то только и есть жизнь. Всегда в дороге. И ветер и солнце всегда с тобой.

— Да ты очнись, сердешная, — испуганными, округлившимися глазами Ефросинья посмотрела на Катю. — Я недавно кино про цыган смотрела. Страх божий. Мужики на конях с кинжалами да плетками. У меня от одного виду душа занемела. Как с ними бедные бабы живут?

— Мне бы сейчас цыгана с ножом и на коне. Умчалась бы я с ним на край света…

— Да ты, сердешная, уж не заболела ли? Не вызвать ли врача?

Механизаторы, пропахшие вялеными травами с прокопченными лицами, снова собрались на полевом стане. Они пригнали комбайны и второй день пробовали их: гудели моторы, стучали молотки. Маруф Игнатьевич с утра до вечера крутился возле парней и девчат, помогал им устранять недоделки, а то и просто смотрел на их работу, вдыхал масляный запах машины и от этого, как и многие годы назад, испытывал ту тревожную радость, какую испытывает только хлебороб перед началом уборки урожая.

— Мужики, перекур! — скомандовал Ананий.

Парни присели тут же возле комбайнов еще на зеленой невытоптанной траве, задымили. Девчата с Анной пошли в столовую попить компота.

— Маруф Игнатьевич, расскажи-ка, как ты в позапрошлом году Проньку выручил, вместо доброго сена осоку ему подсунул.

У Анания под широкими бровями плутовато поблескивали карие глаза.

— Что, Прокопий, сказать им али как? — погладил седую бороду Маруф Игнатьевич.

— Валяй, дело прошлое, — махнул рукой Пронька.

— У меня в тот год сыновья в разъезде были: Борис в город уехал работать, Олег еще из армии не пришел. А тут сенокосная пора подоспела. И Прокопий тоже один оказался. Вот мы и спарились. Отвели нам покос возле озера, у Старого Онона. На буграх-то трава добрая, острец, листовничек, только телят кормить. А возле озера осока, возьмешь рукой, как серпом дерет. Если жадная корова схватит, язык рассадит.

Сметали мы шесть зародчиков. Смотрю я, не кумекает Прокопий в травах. Ему лишь бы сено, а будь оно хоть из прутьев: не самому жевать.

Настало время вывозить зародчики. Я ему и толкую: «На бугре-то сено ни к лешему: один острец да листовничек, от него, паря, коровы мерзнут. У меня как-то с таких кормов в крещенские морозы чуть телята не околели». Смотрю, Прокопий приуныл, потом говорит: «Что же это я раньше не подумал, не отказался от этих покосов? У меня хлев погнил, в пазы воробьи пролетают. Изведу я на таком сене коровенку».

Я для порядка промолчал, потом похлопал по плечу: «Так и быть, паря, выручу я тебя. Забирай осоку. От нее и в сорокаградусные морозы коровы потеть будут. У меня хлев-то теплый. Как-нибудь перебьются коровы на остреце».

— Ха-ха-ха!

— Го-го-го!

Покатывались парни. Пронька тоже смеялся.

— Я только одного понять не могу: разговор-то у нас один на один с дедом был, а назавтра уже вся деревня знала, — царапал затылок Пронька. — Каждый спрашивает: «Как твоя коровушка потеет от осоки?»

— Жена-то тебя ухватом не отвозила? — спросил Ананий.

— Куда ей… Только и сказала: «Пронюшка, а дед-то тебя ненароком не обманул?»

Петька повалился на траву и, повизгивая, дрыгал ногами. Глядя на него, мужики смеялись еще больше.

— Так Пронькина корова и потела всю зиму на осоке? — спросил деда Ананий.

— Да нет, это я делал, чтобы научить Прокопия в крестьянском деле разбираться. Потом мы все сено поделили как надо.

На полевой стан подошла колонна автомашин — двенадцать ЗИЛов с тележками и без тележек, с наращенными бортами. Шоферы заглушили моторы и вылезли из душных кабин. Все они были как на подбор — немолодые, но крепкие мужчины. Держались уверенно, с достоинством.

— Геологи, — определил Пронька.

Действительно, это были шоферы из геологического управления, асы своего дела. Север не терпит слабых, поэтому эти люди на своих собратьев, которые укатывали степные и асфальтированные дороги колесами грузовиков, смотрели чуточку свысока.

К механизаторам подошел мужчина лет тридцати пяти, в кожаной куртке и кожаной кепке. Лицо его было коричневым от загара, выгоревшие брови чуть золотились.

— Добрый день, — поздоровался он.

— Здорово! — разноголосо ответили механизаторы.

— Где нам начальство найти?

— Это смотря для каких дел, — встал навстречу Маруф Игнатьевич.

— Для начала где-то определиться надо.

— По этой части — ко мне. Будем знакомы. — Маруф Игнатьевич протянул костлявую руку и назвал себя.

— Муратов Игорь Николаевич, начальник колонны.

— Из Читы прибыли?

— Из Читы.

— Двенадцать человек? Ах ты мать честная, я одиннадцать поджидал. Ну да ладно, что-нибудь сообразим.

К разговаривающим подошел Александр Александрович Тюкавкин, или Сан Саныч, как его здесь все звали.

— О, Сан Саныч…