Николай Павлов - Горячее лето

Ольга живо интересовалась военной судьбой Карпова и его семьи, спрашивала о матери, о Веткиной, о Ленинграде.

— У меня муж в Ленинграде учится.

— Где именно?

— В военно-медицинской академии.

— Как же вы решились… отдельно?

— А что бы я там делала? «Состояла» женой? Тут у меня родители, работа, родина.

Что-то неуловимо грустное проскальзывало в интонациях голоса Ольги Черемных. Улыбчивая, приветливая, простая в обращении, она старалась не трогать в себе струну, звучащую печально, и это ей не всегда удавалось. Спиртного она даже не пригубила: «Сын у меня». И Карпова оберегала от густо следовавших один за другим тостов: не след начальнику быть пьянее подчиненных.

— Из Ленинграда вы как… — Она хотела спросить потактичнее и не сумела, должно быть. — Бежали от кого… от чего-нибудь? Или за кем-нибудь? Простите, я попросту.

— Как все, по распределению.

— У вас диплом с отличием. Аспирантура…

— Ну, нет. Не нюхавши пороху, в генералы лезть?

— Такой уж вы правильный? — засмеялась она. — А правда, что Костюк женится?

— Костюк?

— Да, на Марии Игнатьевне из технического отдела, на вашей однокашнице.

Она смотрела на него пытливо, вприщур, стремясь поймать каждое движение чувства на лице. Кроме легкого удивления, ничего не заметила и сникла. Владимир, поддаваясь хмелю, не уловил перемены ее настроения. Он солидно высказался против скоропалительных браков, но тут же похвалил и Костюка и Веткину, назвав их людьми основательными.

Из соседней комнаты подал голос ребенок. Ольга поспешно ушла и не появилась больше до конца пирушки. Прощаясь, она попросила Карпова:

— Передайте, пожалуйста, Федору Костюку, что я не советую ему торопиться, не забудете?

Винные пары настроили Карпова храбро. Заявиться сейчас к Тоне и сказать… К самому Мироненко в гости пойти!..

Березов крепко подхватил его под руку и не отпускал, пока не дошли до Степного.

Весь день Хазаров возился возле «стенда» — двух стенок, построенных одна — из шлакоблоков на цементной основе, другая — из камней на извести. Собственно, все испытания проведены. Делать здесь больше нечего. Но куда девать себя в течение целого длинного дня?

Пришел Карпов, положил перед ним отчет об испытании стенок.

— Если позволите, Платон Петрович, могу доложить начальству об успехе наших опытов.

Хазаров пристально посмотрел на него сбоку. В последние дни, наблюдая горячее участие Карпова в новом деле, Хазаров понимал, что тот искренне увлекся. А каковы у него намерения, если бы взять да заглянуть ему в душу?

— Благодарю вас. Не затрудняйтесь.

Карпов не раз намекал, что настала пора идти в управление и добиваться разрешения применить предложение на практике. Хазаров медлил.

— Время течет, — снова заговорил Владимир.

— Нет! — воскликнул Хазаров и поспешил уйти.

Что же делать? Опыты окончены. «Отпуск» подходит к концу. А, может, подать заявление об увольнении? Пожалуй, это самый верный исход — пока не выгнали!

В своей комнате Хазаров сел в кресло, откинулся на спинку и закрыл глаза. Так просидел он целый час — думал. Потом вскочил, схватил перо, листок бумаги к начал торопливо писать.

Через минуту он перечитал написанное и, горько, усмехнувшись, вслух проговорил:

— Продлить отпуск на две недели… И без того отпуск-то был за два года. Смешно, Хазаров, смешно! Оттяжка решения.

Со дня приезда Хазарова Ивянский раздумывал, что с ним делать. Нужное решение не приходило. Снова возникла неизбежная дилемма: Хазаров или Карпов? Он склонялся на сторону Карпова. Ему нравился этот непосредственный экспансивный человек. Известно — техника признает и любит только смелых.

Когда к нему однажды зашел Мироненко, Ивянский навел разговор на Хазарова, стараясь исподволь узнать, мнение секретаря парткома. Но Мироненко помалкивал, точно не замечал прозрачных намеков. Ивянский был вынужден объясниться прямо:

— Федор Иванович, я собираюсь окончательно освободить Хазарова от командования Степным.

Мироненко ответил не сразу.

— Все взвесили? — спросил он, наконец.

— Нельзя оставлять. Если его оставишь, значит убрать Карпова. Антагонизм. Убирать Карпова жаль. Это почти невозможно.

— Почему? Все возможно, — сказал Мироненко. — Если правильно!

Ивянский удивился и не понял, что означают слова секретаря, куда он клонит.

— Думается мне, — продолжал Мироненко, — у Хазарова здоровое сердце. Болезни у него временные.

— Консервативен, — возразил Ивянский.

— Может быть, не консерватизм, а только привычка?

— Привычка — вторая натура.

— Да-а… Ну, а сердце-то у него все-таки сильное бьется в груди. А? Как вы думаете?

— Чужая душа — потемки.

— Знаете, — заговорил Мироненко, вставая, — все движется, изменяется, развивается. Например, стареют даже самые мудрые пословицы. Меняются привычки, потемок меньше остается. Представьте себе: мы выбрасываем Хазарова. Куда же его? Устарел? А ведь у него огромный опыт.

— То есть вы предлагаете…

— Надо подумать, — перебил Мироненко, не давая собеседнику сделать вывод.

— Не хотите высказать ваше мнение?

Ивянский понимал, что решение у секретаря есть. Мироненко чуток к людям. Но почему же он, рекомендовавший Карпова весной, поддержавший его во время конфликта на Степном, сейчас свернул в сторону? Пусть ответит без обиняков.

— Должен вам признаться: у меня душа болит, когда вижу, что человек идет по нисходящей. Ведь этого у нас не должно быть!

— Вообще верно, но в частном случае… — не без запальчивости сказал Ивянский.

— Как можно меньше скверных частностей. Хочется, очень хочется видеть Хазарова новатором. Именно так!

Ивянский был удивлен. Он пошел напролом:

— Ну, а Карпов? Вы представляете, что́ для него теперь будет означать уход со Степного? Он же сердцем прикипел!

— Сердцем? Приятно слышать. Вообще-то у нас немало сердцем к делу прикипевших.

— Понимаю, Федор Иванович, но Карпов…

— Надеюсь, что не потребуется и ему уходить с поселка.

— Разделить?!

— Да нет же. Прекрасное сочетание! Один другого дополняет. А мы с вами тоже постоянно начеку. Чуть что — поправим. Недаром же у нас сегодня разговор все больше про сердце…

— Вот как! Опасный эксперимент.

— Подумайте, — сказал Мироненко, подавая руку. — Окончательное решение за вами.

Закат полыхает, как пожар. Кажется — это пшеница на западе занялась огнем или колосья, напоенные солнечной энергией, бросают отсветы в полнеба. Внизу небо ярко-желтое и светло-оранжевое, как раскаленный металл, а выше — вишнево-красное. Неуловимой сменой расцветок красный переходит в зеленовато-голубые и синие тона.