Николай Павлов - Горячее лето

Далее он осмотрел штабельки шлакоблочных кирпичей, уложенные на подмостях в строгом порядке, и остался недоволен. Кирпичей было маловато, штабеля невысокие, подручному придется низко склоняться. Это может замедлить темп в самом начале. А если плохое начало, так и весь день не будет хорош. Как бы устроить, чтобы кран подал кирпичи раньше всего ему?

По расписанию очередь Проскурина вторая. Петр направился к другой стенке, которую выкладывало соседнее звено Семенова. Оказалось, там кирпичей еще меньше.

Прежде других на стройку пришел Егоров. Петр сразу крикнул:

— Товарищ бригадир, прошу подкинуть кирпича.

— Хорошо, Петя.

— В первую очередь.

— Как положено. По графику.

— По графику! А если сверх графика? — резко возразил Проскурин.

— Не могу.

— Не можете? — присвистнул парень. — Так что же, по-вашему, график должен стеснять передовиков?

— У тебя кирпич есть. На целый час хватит. У соседа меньше.

— Ну, хорошо. Все понятно, — отрывисто бросил Петр и отошел в сторону, повернулся спиной.

Егоров минуту раздумывал, потом приблизился к Проскурину, тронул его за плечо и примиряюще сказал:

— Ладно, Петро, дам команду. Не сердись, я же к тебе навстречу всеми помыслами. Ты ж у нас растущий.

Вместе с солнцем на востоке подымались тучи. Они густели, чернели и, наконец, поглотили солнце. Подул свежий, влажный ветер.

«Промокнет сегодня Паня», — подумал Петр.

— Благодарю, — сухо ответил он Егорову через плечо.

К восьми часам, когда стройка стала наполняться людьми, Проскурин забеспокоился: не было подручного, который ведет у него расстилку раствора.

На заводе заревел гудок — призыв стать к станкам, пустить машины, начать трудовой день. Подручного не было. В крайнем раздражении Петр сбежал вниз, нашел Егорова, отдающего распоряжение крановщице подать материалы прежде всего передовому звену.

— Титова нет!

— Что с ним?

— Не знаю. Не вышел на работу.

— Плохо. Поставь на расстилку другого. Для подачи кирпича я подошлю тебе кого-нибудь.

— Этого недоставало! Другие не умеют.

— Так что же делать?

— Что делать!.. Дайте подручного от Семенова.

— А он?

— Кто?

— Семенов.

— Опять за свое. Семенов — он что? Подумаешь! Топчется кругом да около ста процентов, а дальше — ни шагу.

— Ну, знаешь, паря…

— Знаю! Не хотите вы условия мне создавать подходящие — вот что. Зажим инициативы — за это у нас по головке не гладят.

Петр распалился, как никогда, не замечая, что невдалеке стоит Березов и прислушивается к бурному разговору. Петр пообещал вчера Пане… Он должен идти вперед — к известности, к успеху. Он — талант, об этом многие говорят. И вдруг такой досадный случай! Семенов мало пострадает. Не велика беда, если вместо ста даст восемьдесят процентов.

Егоров чувствовал, что теряет власть над этим напористым парнем. Сделав уступку однажды, он этим как бы поощрил его на новые требования. Теперь приходилось расплачиваться.

— Ладно, Петя, — вздохнул бригадир, подавляя сомнения.

Подручный, однако, не удовлетворил Петра. Проскурин применял недавно усовершенствованный Костюком тип ковша, который, при умелом с ним обращении, стелет ровный слой раствора. В звене же Семенова работали старым ковшом. До обеда Петр кое-как терпел, а в перерыв потребовал от Егорова нового человека. Петр предложил ему попросить подручного из бригады Костюка.

Егоров покорно направился туда. Чтобы не получить отказа, он схитрил: осваиваем, дескать, новые ковши, помогите.

— Хорошо, только прошу доложить Карпову, — сказал Костюк.

Во второй половине дня у Проскурина работа пошла быстрее.

— Давай! — покрикивал Петр. — Развернись, ребята.

Он наверстывал упущенное.

Под вечер на леса к каменщикам поднялся Березов. Он невольно залюбовался Петей Проскуриным. Крепчавший ветер растрепал волосы. В движениях каменщика, сильных и точных, было столько ловкости, почти грации, что Березов подумал: действительно, красив человек в труде…

Он сразу приметил, что в звене работает подсобник от Костюка.

— Как дела, Проскурин!

— Нажимаем! — крикнул Петр, чтобы пересилить встречный ветер.

— У тебя новый помощник?

— Умеет вкалывать, — снисходительно одобрил Петр подручного.

— Что-то я не пойму, сегодня ты меняешь подручных каждый час.

— Двести выжимаем! — вместо ответа похвалился Петр, ни на миг не замедляя темпа работы. Тяжелые кирпичи легко и точно ложились на свои места.

— Постой, — сказал Березов, удерживая его за руку. — Утром кто с тобой работал?

— Тот не подошел. Отправил обратно к Семенову.

— Так, так…

Проскурину не терпелось. Время уходит. Минуты текут. Зачем потребовалось прерывать работу?

— Плохо! — вдруг сказал Березов жестко.

Петр стоял, ничего не понимая.

— Плохо работаете, товарищи.

— Но мы-то…

— Вы! Вся ваша бригада.

— Вчера мое звено выполнило норму на сто девяносто процентов, а сегодня…

— Звено? Одно звено не делает погоды. Ты помог Семенову? Нет, ты мешаешь ему. Ты тормозишь его работу.

Издали посматривал Егоров, не решаясь подойти.

Петру стало до слез обидно и стыдно. Никто раньше его так не бранил. Обычно хвалили. Много, на все лады хвалили. А тут — публично… Какой стыд!

…Вечером пошел дождь. Проскурин пришел в город к заводоуправлению и остановился возле доски передовиков. Давненько он сюда не заглядывал — времени не хватало. Свое имя он нашел в верхней части, а повыше середины отыскал четыре знакомых фамилии — это каменщики Костюка.

Дождь усилился. На доске было много нового. Петр долго не мог отойти. Бросалось в глаза, что разрывы в показателях между самыми первыми и последними сильно сократились. Вот на что бьет Березов. На уравниловку!..

Проскурин возвращался домой сквозь проливной дождь. Он брел, ступая в лужи, зябко поеживаясь.

На следующее утро Карпов перевел его в бригаду Костюка.

Владимир увидел Хазарова издали. Платон Петрович шел из города к поселку крупным шагом — как ходил он до отпуска. Что-то произошло.

Владимир знал, что Хазаров одинок, что у него нет семьи. Одиночество — вещь не сладкая. Следовало бы быть к Платону Петровичу повнимательнее, обращаться с ним теплее.

Приехал Хазаров нелюдимым. Сначала делал вид, что равнодушен к Степному, но скоро начал «срываться». От внимания Карпова не ускользнули вечерние, почти что тайные посещения им стройки. Какое уж там равнодушие!

Хазаров шел прямиком, минуя улицы поселка. На нем вышитая полотняная косоворотка. Ворот расстегнут так, что видна часть волосатой груди. Похудевшее лицо налито краской. В правой руке он сжимает лист бумаги.

Подойдя к Карпову вплотную, Хазаров молча протянул ему этот лист с текстом, напечатанным на машинке. Никогда раньше Владимиру не случалось видеть, чтобы у Хазарова тряслись руки. А сейчас заметно вздрагивали. Выражение глаз было каким-то неопределенным: и растерянность, и суровость, и радость можно уловить в них.