Альберт Карышев - В День Победы

Начальник поморщился и, делая вид, что удобнее ставит чернильницу, ответил:

— Только, пожалуйста, не шуми. Как я тебе мог об этом сказать, подумай сам? Мог у меня повернуться язык или нет? Ты думаешь, это я виноват? Черта с два! Было заседание у начальника агентства. Присутствовали специалисты из Москвы. Судили-рядили. Обсуждали кандидатуру. Я предлагал тебя. Сказал, что ты уже оформляешься… Но что я? Они — повыше. Говорят: капитан Семенов? Отличный капитан. Ставим вопрос, чтобы его именем назвать ледокол. Ему бы, мол, и карты в руки, но вот беда — староват; не то чтобы, конечно, беда, но лучше взять капитана помоложе. Рейс, понимаешь, такой… Вот они и решили назначить капитана помоложе, но тоже опытного в полярных проводках. Бондарев. Слышал, наверное…

— Так, — сказал Семенов, сел в кресло, потер лоб и прибавил: — Дай-ка сообразить.

— Да ты не расстраивайся, — сказал начальник. — Будут другие рейсы. Не в этом, так в будущем году. Что ты в самом деле?

— Значит, староват я? — спросил капитан.

Начальник развел руками.

— Вот что, — сказал Семенов. — Сволочи вы…

Он вышел с почерневшим лицом, не взглянув на начальника, не закрыв за собой дверь, пошел по городу, не взяв определенного направления, ладони его сжимались в кулаки, подбородок выдался вперед, губы двигались. Вначале он ругался про себя, потому что если у него однажды и были от вина слезы, то это еще не значит, что он умел плакать, он плакать не умел, а ему хотелось.

Он шел быстро и зло ругался. Его энергия была энергией солдата, который, получив тяжелое ранение, еще некоторое время может рваться вперед. И он шептал: «Это еще не все. Было бы просто удивительно, если бы это было все. Я найду управу. Безусловно! Я буду жаловаться. Кому? Министру морского флота. Я вам покажу заседание со специалистами из Москвы! Вы у меня полетите вверх тормашками! Сначала лычки ваши полетят, а потом вы все полетите!» Но горячка начала иссякать. Он остановился с разгону, как перед препятствием, поглядел по сторонам и будто лишь сейчас узнал, что находится в городе, услышал звуки города и увидел, что опять стоит хорошая погода, поэтому все кругом нарядные и довольные. По дороге проехал автомобиль, нагруженный лесом. Прохожий нечаянно задел капитана и не извинился. Семенов посмотрел, куда ему идти, и пошел тихо, мышцы ног его ослабли, злости уже не было, а были страшная тоска и беспомощность. У него стала кружиться голова, к горлу подступила дурнота, слюна во рту сделалась густой и противной, лоб и спина покрылись испариной, кончики пальцев на руках похолодели. Он испугался, что может упасть посреди улицы, но кое-как добрался до дому, и не заметил Марса, и, вместо того чтобы поздороваться с тетей Лизой, которая его уже ждала, ухватился рукой за косяк, и, судорожно глотая, посмотрел тете Лизе прямо в глаза. «Батюшки!» — воскликнула она. «Ничего, — сказал он, стараясь улыбнуться. — Это сейчас пройдет». — «Старичок ты мой хороший!» — произнесла тетя Лиза испуганно, подхватила его под руки и привела к дивану, на который он лег в ботинках. «Дай лекарство», — сказал капитан. Пакетик с таблетками всегда лежал на столе. «Очень прошу тебя, никуда не звони, — сказал он, отворачиваясь к стене. — Я не хочу. Я уже чувствую себя неплохо. Посиди со мной».

Она его ни о чем не спросила. Чтобы женщина все сразу поняла, ей во многих случаях ничего спрашивать не нужно. Семенов сам сказал, закрыв глаза:

— Тетя Лиза, пироги мы твои все равно съедим. Мы будем вместе смотреть телевизор и грызть семечки. Ведь если рассуждать без обиды, — сказал он, — то они тоже правы. Дело надо сделать хорошо. Раз есть молодой капитан, зачем брать старого?

— Ты лучше просто лежи, — сказала тетя Лиза. — И ничего не говори.

В одной деревне среднерусской полосы (назовем эту деревню Корягино) собрались как-то летом несколько старух и начали петь песни.

Они собрались в саду у Татьяны Тихоновны Кукушкиной, тоже пожилой крестьянки, сели за стол под многолетней тенистой вишней и для начала выпили по стопке водки и закусили. Муж Татьяны Тихоновны, дед Захар Петрович, поставив босые ноги на ступеньку, сидел на крыльце избы, к которой подступали вишневые деревья. Куря по старой привычке самосад вместо фабричных табачных изделий, он прилежно заменял сломанные зубья у деревянных грабель. Пение этих старух дед уже слышал много раз, а вина ни капли не пил. Рассказывали, правда, что, будучи помоложе, Захар Петрович, напротив, употреблял вино не в меру и однажды, когда явился домой сильно под хмельком и лег спать, Татьяна Тихоновна взяла и отхватила ему портняжными ножницами правый ус. Это якобы так потрясло старого гвардейца, участника империалистической войны и георгиевского кавалера, что дед только и произнес: «Дура». И сразу бросил пить. Впрочем, чего люди не наговорят шутки ради. Его супруга, загорелая, морщинистая, покрытая белым платком, стояла сейчас в некотором отдалении от стола, скрестив на груди руки и насмешливо посматривая на старух. Время от времени она их поощряла или прислуживала им, подкладывая из чугунка теплой картошки, нарезая в салат свежего влажного лука, укропа, помидоров и огурцов — все росло тут же, в огороде.

Стояла хорошая сухая погода («вёдро» — как благо-звучно выражаются старожилы русских деревень, во многом сохраняющие теплый исконный выговор). Была пора сенокоса, собственно, заключительный его период, когда одновременно заполняют силосные ямы, уминая в них траву гусеничными тракторами. Слышно было, как где-то в лугах трещали сенокосилки, покрикивали работники, внезапно напрягались грузовики, не без труда вывозившие готовое сено по зыбкому пойменному грунту. В небе, как будто подвыгоревшем от многодневного благоприятного жара, стояли на месте разрозненные кучевые облака, имевшие, впрочем, серую, «дождевую» подкраску. Вокруг стола, за которым обедали старухи, бродили нахальные инкубаторские куры; они вспархивали на лавки, даже на стол и, вспугнутые хозяйкой или гостями, кидались с очумелым кудахтаньем на землю. На стволе вишни, особенно в корявых ее расщелинах, было много загустевшего сока, похожего на засахарившийся пчелиный мед. Не очень крупные ягоды, свисавшие над столом, были уже совсем спелые, томные и сочные. Некоторые из них были поклеваны птицами, а другие неизвестно по какой причине завяли, сморщились.

Потом старухи вытерли губы ладонями и, прикрывая концами головных платков беззубые рты, тужась до свекловичной красноты в лицах, поглядывая друг на дружку лукаво-хмельными взглядами, повели начало бойкой деревенской частушки. Самой младшей из них давно исполнилось семьдесят, самой старшей было почти девяносто. Пришли они сюда, между прочим, по просьбе Татьяны Тихоновны и пели для ее любимого внука Саши, еще совсем молодого учителя русского языка и литературы, а также начинающего поэта. Вероятно, Александра Николаевича, находившегося теперь среди старух, следовало, как одну из главных фигур нашего рассказа, упомянуть в первую очередь. Но он благодаря своей застенчивости сидел в некотором отдалении от стола, даже несколько заслоненный вишневой веткой, и был тут менее других заметен. Выпив со старухами, но больше, чем они, Александр Николаевич с непривычки опьянел, поэтому не совсем уверенно держал голову и конфузливо улыбался. Был он светловолос, коротко подстрижен, узкоплеч, крутолоб, тонок и благороден чертами лица. Молодой человек, слушая маленький хор, все более изумлялся мастерству нигде не обучавшихся почтенных певиц. Пришло их всего пять. Первая, Агриппина Савельевна, была рябая толстуха, властная на вид, средних лет (в пределах обозначенного нами возраста этих женщин). Она смело затягивала песню своей «луженой глоткой», глубоко вдыхая воздух, отчего ее полные, сильно обвислые груди вздымались. Пела Агриппина Савельевна с изрядной хрипотцой, но с большим чувством. Звонче ее, но в унисон с Агриппиной вторила ей смугловатая (явно с примесью южной крови), веселая, хотя и сдержанная, а в молодости, похоже, разбитная Галина Романовна. На лице Романовны колебалась усмешка, вызванная, должно быть, приятным и небезгрешным воспоминанием. Далее партии третья и четвертая делились между Меланьей Прохоровной и Анной Никаноровной. Они подтягивали первым двум высокими чистыми голосами. Меланья, самая пожилая, пела не двигаясь, полузакрыв глаза, и казалось, засыпала от старости и от удовольствия, которое ей доставляло собственное тихое исполнение. Маленькая, курносая, с выпученными глазами, ехидного облика, Никаноровна брала громче, выше и от усердия даже немного подскакивала на лавке. Соединив свои голоса, они подпевали так искусно, с таким чувством мелодии, с такой музыкальной деликатностью, с таким неожиданным умением петь в разных октавах, точно проходили курс у профессоров пения. Позднее один заезжий музыкант, послушав их, авторитетно заявит, что Меланья и Анна поют «в терцию». Последняя же, Федосья Марковна, та, что была всех моложе, владела тоненьким дискантом, не голосом, а голоском, нежным, непосредственным, звучавшим как ручей, как капель, как колокольчик или как еще что-то, с чем издавна сравнивают подобные голоса. Старушка эта даже среди своих подруг, пооткрывавших сундуки и вырядившихся как на праздник, отличалась большой опрятностью. На ней была хорошо проглаженная белая кофточка с отложным воротником, с большим количеством пуговиц, и чистая пестрядинная юбка, на ногах бумажные чулки и шерстяные комнатные тапки, на голове платок в горошек. Она была худенькая, тонкая, чуть согбенная. Волосы ее, видневшиеся из-под платка, не приобрели удручающей возрастной жесткости и не слишком поседели. Беленькие, как у куклы, они даже украшались локонами, заметив которые Саша с удивлением подумал, что они искусственного происхождения. Впрочем, он тут же про себя смутился и отогнал неуместные предположения, будто старая деревенская женщина закручивает волосы на папильотки.