Альберт Карышев - В День Победы

Однако Федосья Марковна все сильнее привлекала его, ибо в ней было исключительное своеобразие и обаяние, которые в полную меру обнаруживались постепенно. Саша вдруг обратил внимание на ее совершенно не старушечьи голубые глаза, мало того, ему даже показалось, будто это глаза и не взрослого человека вовсе, а девушки. Он внутренне вздрогнул, несколько раз украдкой уставился на Федосью Марковну, но вновь потупился со странным беспокойством. Такие искрящиеся, лишенные старческой мути, живые глаза никак не подходили к ветхой коже, ставшей столь морщинистой — не единственно из-за возраста женщины, но и в результате того, что Федосья Марковна была крестьянкой и много лет провела в поле — под солнцем, на ветру и под дождем. Увлекшись песней, старушка хитро поводила глазами и головой, подергивала плечиками, кокетничала. Она радовалась как ребенок и выглядела очень артистичной.

Спев одну песню, старухи без промедления, по команде толстухи Агриппины, затянули другую, на сей раз унылую, протяжную. Оставив грабли, все же подошел и присел к столу Захар Петрович, который для солидности взял в руку свежую газету и нацепил очки. Рядом с ним опустилась на лавку Татьяна Тихоновна, вздохнула, поставила на стол локоть, подперла ладонью голову и, запечалившись, начала тихонько подпевать. Далее гостьи исполнили еще несколько песен, не только давних, народных, большей частью неизвестных внуку Татьяны Тихоновны, но и современных, таких, например, как «Ой, мороз, мороз…» или «Оренбургский пуховый платок». Ветерок шевелил листья на вишневом дереве и угол газеты, постеленной на стол. Воробьи чирикали на коньке крыши и трепыхались где-то под стрехой избы. Вишня протягивала свои ветви и создавала уютную тень. Несколько раз к столу подходила черно-белая кошка, садилась, неназойливо мяукала и смиренно ждала подачки. А гостьи все пели. Александр Николаевич внимательно слушал и теперь удивлялся не только музыкальным способностям старух, но и отличному их духовному здоровью. Он, городской житель, редко посещавший бабушку и впервые слушавший эту необычную хоровую капеллу, думал сейчас о том, что по приезду в город сразу пойдет в филармонию и скажет работающему там хормейстеру: лучше поезжайте в Корягино и послушайте, как надо петь. А то считаете себя певцами.

После того как старухи объявили антракт, вновь сделали по глотку из своих стопок и привлекли к тому же самому городского гостя, Агриппина Савельевна не слишком деликатно толкнула Сашу локтем и с усмешкой тихо произнесла:

— Ты бы, сынок, вон ее одну попросил спеть. Она и сама песни складывает.

Услышав ее слова, все за столом задвигались, оживились, из чего следовало, что гвоздь программы еще впереди. Речь, безусловно, шла о Федосье Марковне. Александр Николаевич с любопытством взглянул на нее, но опять смутился. Он не раз слышал о стариках с молодыми глазами и считал, будто понятие это относительное; теперь же убедился, что оно может быть и буквальным. В ответ на предложение Агриппины Федосья Марковна покраснела, засмеялась и, махнув рукой, произнесла:

— Да ну!.. Какая я песенница!

— Ладно тебе кочевряжиться. Умеешь, так пой, — произнесла грубоватая и прямолинейная толстуха, которая в случае чего могла отпустить и по-мужски крепкое выражение. Зная эту ее способность и боясь, что любимый внук услышит, как ругается Агриппина, Татьяна Тихоновна поспешила упросить Федосью:

— Спой, спой, Марковна! У тебя, правда, хорошо получается!

— Заводи свою шарманку, — ухмыльнувшись, поддержал супругу Захар Петрович. Много он говорить не любил и часто высмеивал женскую склонность к болтовне.

Старухи принялись уговаривать Федосью Марковну, оборачиваясь при этом в сторону Саши и разжигая в нем любопытство. Молодой человек в свою очередь переводил глаза то на Федосью, то на прочих, по-прежнему улыбаясь, но пока не выходя из состояния скованности. На правах старшей пожелала сделать внушение Федосье Меланья Прохоровна:

— Нехорошо, девка! Тебя общество просит! Уступи!..

Весело усмехаясь, вставила свое слово и Галина Романовна:

— Начинай, Федосья.

В заключение выступила Никаноровна и с обычной своей ехидцей, и не без зависти, елейным голосом подковырнула голубоглазую подружку:

— Да уж кто лучше тебя, Федоська, споет, тот дня не проживет! Пой, черт тебя дери! А мы потом на «бис» вызовем!

Однако Федосья Марковна так и не согласилась петь, чему деликатный внук Татьяны Тихоновны, в общем, был рад, поскольку боялся, что старуха заволнуется и выступит неудачно. Но молодой человек заинтересовался сообщением Агриппины Савельевны, что Федосья занимается поэтическим творчеством; и тут ему повезло, ибо старушка как раз предложила вместо пения «рассказать» свои стихи. Вся подобравшись на лавке, подтянув под подбородком узел платка, затем обеими руками поправив платок на голове, сперва чуть побледнев от волнения, затем снова покраснев, она заговорила дрожащим голосом. Сочувствуя ей и стыдясь того, что смущает ее своим присутствием, Александр Николаевич слушал. С каждым мгновением он все больше сосредоточивался; и вот уже, как истинный ценитель поэзии, внимал стихам с пристрастием. К сожалению, он так и не собрался ни одного из стихов Федосьи Марковны записать.

Конечно, произведения старушки нельзя было назвать в полном смысле стихами — по тем категориям, какие существуют в поэзии. Это были удивительные, необычные композиции, лишенные рифмы и определенного размера. Но это не был и верлибр.

Непонятным образом «стихи» Федосьи Марковны вызывали у Александра Николаевича в памяти изделия вологодских кружевниц, глиняные дымковские свистульки, хохломские деревянные ложки, расписные клеенки, прялки, скалки, даже кустарные половики — словом, все то, что молодой учитель видел на выставке произведений народного промысла. В «стихах» заключались лубок, орнаментальность, детская непосредственность, ужимка, ухмылка, но вместе с тем радость, сожаление, даже философский подтекст, наконец, сюжет, пейзаж и персонаж. Возможно, это был какой-то новый, очень самобытный литературный жанр, придуманный именно Федосьей Марковной. Говорилось же в ее произведениях внешне о Бове-королевиче, о Змее Горыныче, о Сером Волке и других сказочных фигурах, но к ним затейливо присоединялись такие понятия, как «сельсовет», «председатель совхоза», «трактор», «зерноуборочная машина», «урожай», «передовик», «бюрократ», «страна», «народ» и т. д. Александр Николаевич был ошеломлен. Чтица же в конце концов успокоилась и так увлеклась, что начала в тон «стихам» всплескивать руками, ойкать и то вытирать слезы, то захлебываться от восторга. На свое выступление она без перерыва затратила не менее часа, затем, будто спохватившись, умолкла, опустила голову и сложила на коленях руки. Некоторое время за столом держалось молчание; наконец все стали хлопать в ладоши и нахваливать Федосью Марковну. Она, польщенная, разумеется, принимала похвалы с достоинством, просто и смущенно, без неестественных гримас и движений, допустимых в подобных случаях. Помолчав, она неожиданно горячо воскликнула: