Альберт Карышев - В День Победы

— Ничего, ничего! — отвечала Федосья Марковна. — Что мне от своих годов прятаться? Пожито, конечно… И лиха, и горя видано. Но и счастье было. И любовь была, и детки, и солнышко… Хлеба одного сколько я своими руками вырастила, сколько сена накосила. Трех сыновей, да в придачу к ним любимого мужа на войну, на погибель отдала. Лет мне на сегодня, Сашенька, ровно семьдесят пять. А здоровье, слава богу, еще неплохое. Мы, бабки корягинские, те, конечно, что помоложе, всего года три как в совхозе перестали работать. И то нас председатель сельсовета Кузьма Иванович Волков оговорил: мол, вы, бабушки, давно свое отбарабанили. Идите отдыхать. Делегаты какие-нибудь приедут, увидят вас и подумают, что над нашим совхозом дом престарелых шефствует. И смех и грех… А то мы и пололи, и сено гребли, и картошку из буртов выбирали.

— Зачем же вы все это делали? — сказал Александр Николаевич, улыбаясь: ему нравился ее юморок. — В ваши-то годы! Пусть работают молодые. По-моему, прав председатель.

— Прав-то прав, да не очень. Зачем нас, пока есть силы, от земли отрывать? Ведь и совхозу, и нам польза. Много ли их тут нынче, молодых-то рук? Все из города приезжают. А мы и дело делали, и денежки получали (пенсия у нас не больно велика, далеко не уедешь), и в работе, глядишь, прожили бы подольше.

— Да, да, — произнес Саша, задумываясь над ее словами; потом неожиданно поднялся, приблизился к своей ученице и в порыве чувствительности крепко обнял ее, даже поцеловал в щеку, как обнимал нередко и целовал родную бабушку. Федосья Марковна смутилась, попыталась спрятать глаза, однако явно растрогалась и смахнула слезу…

На другой день она явилась как ни в чем не бывало и вновь принялась читать под руководством Александра Николаевича. На ней был чистый, со свежими утюжными складками платок и чистая кофта. За стеклами веранду виднелась редкая ограда, отделявшая двор Татьяны Тихоновны от двора Анны Никаноровны. На одном из колышков ограды, с этой стороны, висела худая и ржавая кастрюля, на другом — мочалка. В огороде у Анны Никаноровны стояло пугало, одетое в черный пиджак и в зимнюю шапку, но вороны, особенно куры, спокойно бродили по грядкам и взлетали и пускались наутек, лишь когда Никаноровна кидала в них палками. Слушая чтение Федосьи, Александр Николаевич посматривал на улицу, по которой кто-то шел с ведром на коромысле к колодцу. В это время Никаноровна заглянула во двор к Татьяне Тихоновне. Уцепившись обеими руками за железный дождевой скат и встав на выступ фундамента, она прилепила свой курносый нос к стеклу веранды, вытаращила глаза и весело крикнула:

— Ну как, Федоська, все учишься?

— Учится, учится! — ответил ей Саша, приветливо кивая за стеклом.

Федосья Марковна подняла голову и тоже что-то хотела сказать, но тут Никаноровна сорвалась с фундамента, упала на землю и принялась громко ругаться. Учитель и ученица, переглянувшись, прыснули в кулаки. А Никаноровна встала и, прихрамывая и отряхиваясь, пошла по приступкам лестницы в гости к Татьяне Тихоновне…

— Хватит на сегодня, — решительно произнес Александр Николаевич и сам захлопнул букварь. — Пожалуйста, расскажите еще какие-нибудь стихи.

— Ладно, — ответила старушка безо всякого жеманства. — Давай расскажу.

Слегка покачиваясь на стуле, уносясь мыслями куда-то далеко и светлея лицом, она начала воспроизводить свои удивительные сочинения. В новых ее «стихах» слышались восторги, навеянные природой, сказочными и реальными образами. Она поэтизировала шелест леса, пение птиц, цветение цветов и тут же — леших да колдунов — не вредных, а душевных, сочувствующих человеческим радостям, наконец, Красну Девицу и Добра Молодца, воплощенных в передовой птичнице и в заезжем инструкторе райкома. Александр Николаевич слушал и в том смысле думал о собственном творчестве, что, во-первых, начинал досадовать на себя, во-вторых, мечтал окрасить свои произведения таким же теплом, поэтическим благородством и детской непосредственностью. Ему начинало казаться, что пребывание в Корягине приобретает для него главный смысл, будто он явился сюда специально за тем, чтобы встретиться с Федосьей Марковной. Краснея, она смотрела на Сашу, а он, вглядываясь в ее глаза, испытывал уже знакомое ему неотвязное беспокойство. Старушка была сейчас в ударе и просто хороша собой. Одарив учителя своими «стихами», она засмеялась и произнесла:

— Ну вот, батюшка… Все.

Александр Николаевич скоро расстался с ней и, сидя на веранде в одиночестве, стал думать о Федосье Марковне.

В связи с тем, что их успехи были хороши, он договорился со своей ученицей на время прервать занятия. Ему прежде всего хотелось помочь бабушке с дедом собрать вишни в саду, затем принять участие в заключительных работах сенокоса, который городскому жителю кажется весьма интересным занятием.

В течение двух дней он, пользуясь стремянкой, стараясь не поломать ветки, прицепив к поясу бидон, оборвал все ягоды по верхам, а бабушка и дед оборвали их снизу. Часть вишен Татьяна Тихоновна решила продать на станции, а из остальных наварить свежего варенья. На третий день Александр Николаевич сказал старикам, что пойдет в пойму реки Лужи учиться метать стог.

— Ладно, — сказал дед, посасывая мятую вишенку. — Иди. Сбей охоту.

— Ты бы лучше не стог метать, а грести шел, — произнесла бабушка. — Стог метать уж больно тяжело.

— Нет, я хочу научиться метать стог, — объяснил Саша. — Всю жизнь об этом мечтаю.

— Пусть, пусть идет, — сказал дед с ухмылкой. — Потом придет расскажет.

— Вот и пойду, — произнес Саша, сердясь на деда, взял приготовленную для него бабушкой снедь и отправился, а в пойме попросил бригадира Киселева, чтобы тот разрешил ему встать на стог, точнее, на скирд.

Но Киселев, довольно хмурый небритый мужик, в сапогах и в военной фуражке, оглядев учителя и почесав в затылке под околышем, сказал:

— Нет, на стог я тебя, Николаич, не пущу. Если хочешь, стой внизу, подавай наверх.

Уже было не очень раннее утро. Часов до восьми к уборке сена не приступали намеренно, чтобы на нем успел высохнуть утренний туман. Перед тем как начать трудиться, несколько бригад скучились в разных местах поймы. Работники устраивались, выбирали вилы и грабли, большинство раздевались до нижнего белья. Скоро двинулись машины. Замелькали люди, одетые в разноцветные плавки и купальники, в шляпы и панамы, ибо бригады в основном состояли из городских служащих. Женщины шли за механическими граблями, подгребали остатки сена. Мужчины нагружали им машины, а самые выносливые и опытные делали скирды.

Учитель взял вилы и начал ими орудовать. Вилы, пока скирд оставался низким, были обычной длины и сравнительно легкими, затем сменились длинными, неудобными и тяжелыми. Стараясь не особенно отставать от трех своих умелых товарищей, Саша так напрягался, что у него трещали суставы. Скоро у него заболели ноги и спина, руки налились чугунной тяжестью и обессилели, перед глазами начали кружиться огненные мухи. К тому же он соблазнился возможностью неплохо загореть, так что разделся до трусов, в отличие от остальных, которые застегнули у рубах верхние пуговицы и подняли воротники. В результате сено, казавшееся ему поначалу таким мягким и ласковым, сделалось теперь предметом пытки, особенно когда целыми прядями (а в них были обжигающие стебли и колючки) начало сыпаться на голое тело с высоко поднятых вил. Саше все время казалось, что он вот-вот упадет, потеряв сознание от непосильной тяжести. Но вот что было удивительно — он не падал, мало того, чувствовал себя с каждым часом все приспособленнее и радовался уверенности в собственных силах. Когда же к нему пришло «второе дыхание», хорошо знакомое спортсменам и тем, кто занимается тяжелым физическим трудом, Александру Николаевичу сделалось совсем легко, и он ускорил темп. Но лишь был объявлен обеденный перерыв, как учитель, расстелив свою одежду, кинулся в копну и минут десять пролежал без движения, глядя из-под напуска берета в голубое небо. Отдышавшись, он с наслаждением попил из бутылки молока, съел куриную лопатку, весь хлеб, огурцы и пироги — все, что положила ему в сетку бабушка; и дальше проработал до заката солнца. Но домой едва дошел непослушными ногами, с ломотой во всем теле.