Альберт Карышев - В День Победы

— Напрасно вы так сильно переживаете, — внушал ему Гена. — Сболтнул человек лишнее. Он теперь об этом жалеет.

Монтажник отвечал не очень охотно, но доверчиво и так грустно, что Гена был готов отдать многое, чтобы ему помочь:

— Да шут с ним, с Лавровым!.. Понимаешь… что-то я места себе не нахожу. На душе кошки скребут. Чудится, будто дома у меня беда стряслась. Может, приболел кто там? А? Как ты думаешь?..

— Возьмите себя в руки, — успокаивал его Гена. — Дома у вас все в порядке. Никто не болеет. Жена ждет не дождется, когда вы приедете.

— Писем что-то давно нет от нее…

— Как же нет писем? — Гена хотя улыбался, но все больше жалел этого немолодого усталого человека и почему-то начинал жалеть самого себя. — Вы на прошлой неделе письмо получили!

— Правда, получил, — вспоминал Жилин уныло. — А все равно… Ну, добро, Гена, ты иди! Дай я полежу тут один…

Как-то вечером, встретив Жилина возле барака, Лавров попытался с ним заговорить:

— Шкап…

— Что, Лавров?

— Так и будем жить?

— Так и будем.

— Если хотите, я извинюсь, Шкап…

— Нет, не хочу, потрох сучий.

— Ну… ничего, — сказал Лавров.

Жилин повернулся к нему спиной и ответил:

— Лучше молчи, Лавров. Теперь только то и делай, что всю жизнь помалкивай.

День за днем великолепная пирамида утверждалась посреди степи. Солнечный жар пропитывал металл и обдавал лица. Наверху мачта приобрела значительную «амплитуду раскачивания». Кран возносил секции с земли, подтягиваясь лебедкой за трос через мачтовые блоки. Вися на страховочных ремнях и цепочках, одолевая иллюзию падения, монтажники стыковали секции, совмещали болтовые отверстия во фланцах и крепили болты. Ночью тикал будильник на подоконнике. В устоявшейся тишине что-то опять снаружи шелестело. Будильник заводили на полпятого, чтобы поработать до жары. Рассвет наступал рано. Воздух мягкий, свежее ночного, веселел, охваченный из-за горизонта лучами солнца; наконец всплывал огромный яичный желток, и, пока он не начинал искриться, монтажники лезли вверх по лестнице, вооруженные инструментами, осторожно и непреклонно, как специалисты абордажного боя на борт сонного неприятельского корабля.

Жилин вдруг стал посматривать в степь, потом взялся ходить к прибытию автобусов из поселка. Тайная вера в какой-то счастливый момент разглаживала ему лицо. Поняв, что за ним наблюдает Гена, он застеснялся.

До Гены смысл того, почему Жилин волнуется, дошел не сразу. Внезапная догадка была подобна творческому озарению. Может быть, Гена писать рассказы еще не умел, но закономерность явлений уже интуитивно улавливал и понимал, что свойства дорогих нам людей и наши собственные во многом сходятся, что позволяет предчувствовать взаимные поступки — и дурные и прекрасные.

Однажды к остановке прибыл рейсовый автобус. Из него вышла немолодая женщина, неся плащ и чемодан. Она стала глядеть на мачту, где среди подвижных человечков был и ее муж. Ей показалось, будто мачта клонится, и, испугавшись, женщина села на чемодан. Жилин в это время глянул на землю, на свой поселок, в котором отыскал автобусную остановку. Пассажиры автобуса уже разошлись, лишь кто-то сидел в одиночестве, подняв лицо. Жилину не надо было угадывать. Он только кашлянул от неожиданности, потом произнес уверенно:

— Вон там внизу сидит женщина. Это моя жена.

Жилин перезнакомил монтажников с женой. Она смотрела на своего почерневшего от солнца мужа, улыбалась и ничего не говорила. Когда она поправила за ухом прядку, то этот жест был ей как-то очень свойствен; и значительно позже Гена понял, что запомнил и жест, и лицо, и волосы, собранные на затылке, и во что она была одета…

В стороне стоял Лавров и пинал камешки. Гена посматривал на него, и ему было жаль этого странного неглупого человека. Недавно, очнувшись посреди ночи, он услышал, как Лавров всхлипывает во сне, и разобрал, что он бормочет, но тайну никому не раскрыл.

— Лавров! — позвал он сейчас. — Что вы там один? Идите сюда!

Тот сконфузился, однако затем, медленно и неловко, переваливаясь с боку на бок, приблизился.

Сперва Жилин сделал вид, будто не заметил его, наконец, глянув с насмешкой, представил Лаврова своей жене:

— Наш музыкант. Пианист.

Лавров, пряча пальцы и глаза, тихо ответил!

— Ну зачем вы, Шкап?..

При этом улыбнулся так, что Гене показалось, он сейчас заплачет.

Галя, супруга Жилина, протянула руку, и Лаврову пришлось извлечь пальцы из кармана. Но чуткая женщина сразу оценила особенное положение Лаврова в коллективе и вспомнила о нем, когда осталась с мужем наедине.

— По-моему, очень скромный и милый человек этот ваш музыкант, — заметила она.

Жилин засмеялся и ответил:

— Любимец бригады.

Посетив в начале отпуска родной город, капитан дальнего плавания Виктор Андреевич Сомов прежде всего, конечно, отправился на ту улицу, в дом, где некогда проживал со своими родителями и старшей сестрой. Его отец и мать давно умерли. Сестра стала бабушкой, пожелала нянчиться с внуком и навсегда уехала к сыну и невестке в другой город. Виктор Андреевич походил возле дома, ныне оштукатуренного и выбеленного под общий уличный тон, а во времена его детства сохранявшего первоначальный вид, — походил, огляделся и повернул во двор, предполагая, что его здесь никто не помнит, но испытывая понятное волнение. Его ошеломила картина бурно разросшихся разлапистых лип, сверху зачерненных грачиными гнездами, — ведь он по старой памяти ожидал увидеть сравнительно тонкие молодые деревья. Грачи оживленно покаркивали, усиливая впечатление укоренившегося мира и покоя. Грачам вторила детвора, которая ползала в песочницах или бегала по двору. Наконец капитан вошел в памятный ему подъезд и усмехнулся, безуспешно поискав на стенах легкомысленные и трогательные надписи тех лет, варварски нацарапанные на штукатурке или написанные мелом на панели, вроде: «Витя + Таня = любовь», «Светка — дура!» Не без волнения Виктор Андреевич позвонил в свое бывшее жилище (раньше, при отсутствии звонка, следовало стучать). Вышел мальчик лет семи-восьми, поднял внимательные глаза и потерял дар речи, увидев высокого мужчину в полном капитанском облачении: фуражке с «крабом» и черном кителе с золотыми шевронами, в белоснежной сорочке и при галстуке.

— Вы к кому? — спросил он наконец, не сводя с Виктора Андреевича растерянного взгляда.

— Да ни к кому, — отвечал Сомов с улыбкой. — Просто я когда-то здесь жил. Очень давно. Вот зашел посмотреть. Если ты позволишь, я ненадолго пройду в квартиру. Не бойся. Ты один?

— Да, — сказал мальчик, не совсем решительно отступая, чтобы пропустить незнакомого человека. — Мама с папой на работе, а я собираюсь погулять.