Альберт Карышев - В День Победы

Они ехали теперь по другой большой улице, перед ветровым стеклом машины покачивалась на шнурке лохматая собачка. Накануне сумерек клин дороги в перспективе начинал затеняться, тогда как стены домов по одну ее сторону освещались последней яркой вспышкой заката. Николай Огурцов (для своих коллег по какой-то строительной организации он, естественно, был Николаем Ивановичем), если забыть про личную к нему симпатию капитана и посмотреть на него беспристрастно, выглядел действительно очень интересным мужчиной, интеллигентным, вполне свежим для своих приблизительно пятидесяти лет, а главное, удовлетворенным, что подтверждалось и его хорошим костюмом, и белыми манжетами, и чуть небрежной позой хозяина, и даже приверженностью к легкомысленной молодежной прическе. Так что Виктор Андреевич справедливо радовался за него и резонно предполагал душевный разговор, в котором ни у кого из товарищей не могло возникнуть зависти ко второму или, напротив, чувства неловкости за свое благополучие.

«Много, много воды утекло, — размышлял Сомов и в сентиментальном обращении к прошлому покачивал головой. — По тебе, брат, вижу, каков примерно я стал сам. А то за суетой и не замечаешь собственного старения. Были мальчишками, дружили, иной раз озоровали. А теперь сами с усами. И уже не то что детей, а уж собственных внуков воспитываем. А ты, Огурцов, хоть и интеллигентом у нас считался (как-никак мать учительница, отец врач), но вот тоже хотел попасть на флот. Помнится, зарядку делал, гири поднимал. После войны моряки пользовались у ребят большим авторитетом. Клеши да тельняшки были тогда в моде. Мне потом Зоя Павлова, из нашего класса, писала, что ты комиссию не прошел. Дырку какую-то у тебя в носу нашли. Жаль, конечно, мечту ты свою не осуществил, но, может, оно и к лучшему. У каждого в жизни свои дороги. Главное, остаться человеком. В морской-то профессии, честно говоря, мало хорошего. Жену и детей почти не видишь. Все море да море… А помнишь, как ты однажды тонул, а я струсил и не помог тебе? Ей-богу, до сих пор стыдно!» — и Виктор Андреевич пожалел, что сам неожиданно вспомнил об этом, ибо помимо воли даже крякнул и стал заливаться краской.

Капитан представил себе текшую за городом живописную и довольно широкую реку, один из ее диких пляжей, который в народе именовался «коровьими песками» (и действительно, местами был засорен давнишними коровьими «лепешками»). Противоположный берег, обрывистый и крутой, казался для пловца недостижимым: река тут круто загибалась, увеличивала скорость и создавала настоящую стремнину, с бурунчиками и воронками. Вот два потенциальных моряка в один прекрасный солнечный день и решили переплыть с «коровьих песков» на ту сторону. Виктор Сомов переплыл благополучно, Николай же Огурцов, очутившись вдруг на крохотной отмели, испугался плыть дальше. Он даже не тонул — просто стоял по пояс в воде, сопротивлялся быстрому течению и, потеряв в себе уверенность, утратив свою внешнюю поэтическую томность, орал на всю реку: «Витька, я боюсь! Помоги мне!» А Витька от усталости сам поддался животному страху. Он бегал над обрывом, дрожал и едва не плакал, но лишь подавал советы… Виктор Андреевич зажмурил глаза, наконец вновь их открыл и подбодрил себя мыслью: «Чего не бывает в жизни, а тем более в молодые годы!»

Но, захваченный впечатлениями юности, связанными с Огурцовым, он припомнил и свою первую любовь, ибо впоследствии они взялись ухаживать за одной и той же девушкой. Они познакомились с ней в городском саду, а потом стали звать ее на свидания и соперничать. Сомов носил «клеши», подпоясанные флотским ремнем с бляхой, тельняшку, спортивный «бобрик»; Огурцов — пиджак с галстуком, что в послевоенные годы считалось роскошью и щегольством, а также модную длинноволосую прическу «фокстрот». Он, безусловно, победил. Сомов принял свое поражение как должное и простил его товарищу, перед которым не переставал чувствовать вину. Но ревность и уязвленность в нем остались и, удивительное дело, напомнили теперь о себе, шевельнулись где-то под ложечкой, впрочем, несильно и ненадолго. «Интересно, — подумал он, — на ком Огурцов женился. Может, как раз на ней? Надо будет его расспросить, а потом о себе рассказать. Мне-то обижаться тоже нельзя. Жена досталась хорошая. Друг жизни. И сынишу мне вон какого родила!» Капитан опять взглянул на Огурцова, покачал головой и усмехнулся.

Огурцов продолжал сосредоточенно вести машину. Виктор Андреевич размышлял о себе, что узнать его через тридцать лет, да еще в капитанском кителе, не так-то просто, однако уже начинал огорчаться и привлекать внимание наводящими вопросами.

— Скажи, друг, — поинтересовался он, — ты здешний?

— Здешний, — сказал Огурцов.

— И город, стало быть, хорошо знаешь?

— Разумеется, знаю.

— А скажи, пятую школу ты тоже знаешь?

Виктор Андреевич назвал ту самую школу, в которую они вместе ходили.

— Еще бы! — произнес Огурцов. — Я в ней учился. — Затем через паузу: — А вы ее откуда знаете?

— Да так… — неопределенно ответил Сомов и, не дождавшись более заинтересованного вопроса, с досадой подумал: «Странно. Так ни о чем и не догадался. Ну, погоди, Колька! Погляжу, какая у тебя будет физиономия, когда я представлюсь!»

Он еще несколько раз посмотрел в зеркало и даже поймал взгляд владельца дымчатого «Москвича», но снова безуспешно. Рассудив, однако, что теперь его лицо слабее освещено, он опять стал поглядывать на Огурцова смело, с многозначительными улыбками. «Молодец, Колька! — сказал он мысленно. — Что машина своя — тоже очень хорошо. Стало быть, материально обеспечен. Забот не ведаешь. И у меня своя машина. Садик, грешным делом, есть. Домик при садике. Мы с женой любим в земле покопаться… Ездить, конечно, приходится мало. Машину хочу отдать сынку. Заслуживает. Он у меня кандидатскую защитил. А тебе с собственным транспортом удобно. До Москвы — рукой подать. Наверное, в Большой театр наведываешься, в Третьяковку. Это ты всегда любил. Завидую тебе. Мне в этом отношении труднее. Как говорится, ощущаю недостаток культуры. Конечно, Лондон, Сингапур… Английский знаю. Но по-хорошему тебе завидую».

Ему вдруг показалось, будто Колька повел себя не так спокойно. То есть слишком явно это, пожалуй, ни в чем не выразилось, но какие-то признаки смены настроения у владельца «Москвича» стали Виктора Андреевича настораживать: более напряженная посадка, что ли, скованность движений, приглушенность дыхания, каменность лица. «Узнал или не узнал? — подумал он, впрочем, как-то без подъема, без стремления тотчас воспользоваться моментом, затем недоуменно спросил себя: — Если узнал, то почему делает вид, будто не узнал?»

Они ехали дальше, по старым и новым улицам города, по проспектам и окраинам, и то, что оба неловко помалкивали и как бы молчу испытывали один другого, создавало в машине гнетущую обстановку.