Андрейс Дрипе - Последний барьер

Тридцать пять лет. Другие в его возрасте уже известны на всю республику. Крума не знает никто.

И знать не будет. Тех, кто работает в колонии, не принято упоминать, как, впрочем, и сами колонии.

«Цена человека — его труд». Но здесь могут работать лишь те, в ком живы иллюзии, либо те, кто не задумывается над вопросом, что они делают и для чего.

К первым он уже не принадлежит, до вторых еще не докатился. Озолниек сказал: «Если бы я тебя не знал, посоветовал бы подыскать работу в другом месте».

А разве Озолниек его знает? Он при своей энергичности и оптимизме никогда не сможет испытать душевное состояние, в каком пребывает учитель Крум. «Ты переутомился, летом отдохнешь, и все будет в порядке». Да, он переутомился, но еще большой вопрос, поможет ли Круму один только отдых. С каждой новой осенью ему все трудней приступать снова к работе. Все-таки, может быть, подать заявление об уходе?

За спиной стукнула дверь учительской. Крум оборачивается и видит учительницу Калме. Намокшие волосы прилипли ко лбу, на улыбающемся лице капли дождя. Она радостно здоровается, стягивает с себя тоненький плащик, и вокруг разлетаются брызги.

— Ну и ливень! Пока добежала от автобуса, промокла бы до нитки, если б не плащ.

Положив на белый стол портфель, учительница идет к вешалке, по пути заглядывает в зеркало и отбрасывает с лица волосы.

— Как твои сдали?

— Терпимо. История — не тот предмет, на котором обычно проваливаются. Лодыри отсеиваются еще до экзамена.

Повесив плащ, Калме опять подходит к зеркалу. От дождя светлые волосы закудрявились, но когда расческа наводит порядок, кудлатая мальчишеская головка приобретает более строгий вид, и учительница из девушки превращается в женщину ничуть не моложе самого Крума.

— Не стоило трудиться, — говорит Крум. — Сперва было лучше.

— Зачем прикидываться тем, чем мне уже не быть? — отшучивается Калме. — Старым женщинам не к лицу лохматые прически.

— Ты не старая женщина, — возражает Крум.

Да и в самом деле — Калме может быть довольна собой. Многие ее ровесницы успели отяжелеть, стали солидными, а Калме до сих пор на редкость легка и моложава.

— Ты-то что ищешь в этой юдоли? Ведь у тебя отпуск начался две недели назад? — спрашивает Крум.

Калме работает в младших классах, у них занятия окончились в начале июня.

— Ты даже не представляешь, что мне удалось. Отгадай!

Но у Крума не хватает фантазии. Что вообще тут может удаться?

— Понятия не имею, — говорит он.

— Я нашла руководительницу кружка. Всю зиму разглагольствовали, а человека найти не могли.

— Какого кружка?

— Ясно какого — кружка керамики! Славная девушка. Она согласна приходить даже четыре раза в месяц. Хоть бы ее наши ребята с самого начала не отпугнули! Потом свыкнутся. Сейчас придет начальник, — глядит на часы Калме. — Мы хотим посмотреть, где будет лучше всего работать.

— Поначалу надо будет присутствовать кому-нибудь из наших. Хорошенькая?

— Хорошенькая. Думаю, она справится. Очень деловая и никакого кокетства. Но, конечно, на первых порах надо помочь.

— И кто же это сделает?

— Придется мне. Ведь ты не станешь ходить.

— Ну, обещать, конечно, трудно. Но ведь и ты тоже в отпуске.

— Поскольку договаривалась с ней я, то без меня не обойтись. Иначе наши мужчины сразу собьют ее с панталыку.

Крум молчит. Калме — второй Озолниек. Бегает, хлопочет, убеждает, втолковывает. Разумеется, все это намного тише, скромнее, но с той же энергией и настойчивостью. И может быть, ее действия иной раз даже более продуманы, чем у начальника. Но что это, в конечном счете, дало?

Крум поглядывает на окна. По-прежнему идет дождь.

— Извини за нескромный вопрос, но мне любопытно знать: во имя чего ты тратишь свое свободное время и взваливаешь на себя все эти хлопоты? Ладно: ты, кто-то другой, третий убеждены в нужности всех этих мероприятий, но много таких, кто никогда этого не поймет. Для них важно, лишь бы не лазали через ограду, лишь бы завод давал план. Но предпринимать что-то новое, идти на риск — для чего? Существует устав, есть инструкции, положение — и хватит. Ты думаешь, нашего начальника гладят по голове за его пыл и усердие? Совсем наоборот! Кое-кто считает его горлопаном и выскочкой. Разве не видишь, сколько вокруг безобразия, не понимаешь, что твой труд идет прахом?

Калме слегка краснеет, и улыбка на ее лице гаснет.

— Да, все вижу и все понимаю. И тебе хочется, чтобы я тоже только рот кривила в усмешке, как некоторые?

— Но ты же тратишь свою энергию зря!

— Свою энергию я никогда не трачу зря. А ты вот если даже и захочешь потратиться, то ничего не выйдет.

Крум хмурит брови.

— Во всяком случае, ты зря сейчас горячишься. Допустим, у меня действительно иссякла энергия. Не обо мне речь. Но то, что нашу работу недооценивают, — факт.

— Но разве мы работаем здесь для того, чтобы заслужить чье-то признание извне?

— И тем не менее оно потребно каждому человеку. Мы тут из кожи лезем, чтобы достигнуть почти невозможного, а в то же время считаемся какими-то второсортными людьми. Ты знаешь, как говорят в городе о колонии и в особенности о работающих в ней женщинах? Я полагаю — знаешь. Озолниек мне сказал: «Последний барьер». Тогда и относиться должны как к бойцам, сражающимся на последнем рубеже. Если они не выстоят, сражение будет проиграно.

Крум увлекся. Он ходит вдоль стола, жестикулирует и говорит повышенным тоном, как на собрании.

Калме приоткрывает рот, чтобы возразить, но Крум не замечает.

— Мы вот вроде бы и учим, вроде бы воспитываем. Требования бог знает какие, а подспорья никакого. — Крум невзначай смотрит на Калме. — Или, скажем, так: почти никакого, — поправляется он и замолкает.

На лице Калме язвительная усмешка.

— Стало быть, надо дождаться каких-то особых условий и лишь тогда действовать. Те же, кто что-то делает сейчас, — бестолочи и ремесленники. И я тоже в известной мере принадлежу к ним.

— Да, в известной мере, ты тоже! — выпаливает в сердцах Крум, хотя знает, что это неправда и Калме никак не упрекнуть ни в бестолковости, ни в ремесленничестве. Но коли пошел откровенный разговор, Остановиться трудно. — Ты примиряешься с вопиющими недостатками, думая, что их покрывает крошечный успех твоего личного труда. Неужели тебе этого достаточно?

— А ты, ведя счет лишь недостаткам, не делаешь даже этого и мудрствуешь с умным видом, сам становясь в позу человека, начисто лишенного упомянутых качеств. — И тут Калме совершенно неуместно, как кажется Круму, вдруг весело хохочет.

Крум отворачивается к окну. Дождь перестал. «Наверно, чуточку хватил через край», — думает он, но отступать неохота.

— Хорошо, считай, как тебе угодно. Может, немного и переборщил. Я вовсе не корчу из себя великого мудреца. Но если мы все станем придерживаться принципа: отдать работе максимум сил в нынешних условиях, и не будем стремиться к большему, то мы все-таки будем работать плохо.