Андрейс Дрипе - Последний барьер

— Господи, да за что же это такое? Чего же Коля наделал?

— Организовал вымогательство денег у воспитанников и избиение своих товарищей. Так что, как видите, ничего приятного и утешительного я вам сообщить не могу.

— Разве здесь это возможно? Почему же вы за ним не смотрите?

— Если как следует постараться, кое-что возможно даже — здесь. А нас лучше уж не упрекайте, у вас на это нет ни малейшего права.

— Как это — нету права? Я все-таки мать.

— Нет, я вас матерью не считаю.

— Чего?! — не веря своим ушам, переспрашивает женщина.

На какой-то миг она кривит рот в иронической улыбке, откидывает назад голову, и кажется, вот-вот закатится пошленьким смехом. Затем губы перекашиваются, лицо вдруг делается старым и увядшим. Плечи ее опускаются, голова никнет, и Киршкалну видны лишь эти угловатые плечи и темные, завитые волосы, к которым кое-где пристали чешуйки перхоти. Когда мать Зумента вновь поднимает глаза, губы ее сжаты и лицо лишено выражения, лишь на желтоватой коже возле ямки меж ключиц нервно пульсирует вена.

— А я… я ничего не могла поделать. Не знаю. — Ладони сложенных на коленях рук приподнимаются в стороны в бессильном жесте. — Ума, видно, маловато, не сумела. Что делать. Старалась как могла, но… — Руки снова шевельнулись. Она подняла было взгляд на воспитателя, но тут же отворачивается к окну и застывает в неподвижности. — Одна. Все одна и одна. Где вам понять!.. — Слова тяжелые, с трудом переваливают через губы.

Киршкалн молчит. Что ей на это сказать? Тяжело, конечно же тяжело.

Женщина, сидящая перед ним, сейчас ему гораздо ближе, чем та раскрашенная маска, что стояла и улыбалась в проходной рядом с Пумой или две минуты назад вызывающим топом задавала ему вопросы. Потому он и оставляет при себе то, что хотел бы сказать.

Есть матери, которые и в одиночку выращивают достойных сыновей. В бедности живут, нуждаются, но растят. Эта мать не смогла сделать из сына человека.

Успокаивать и заверять, что в будущем все наладится, бессмысленно. Для педагогических рекомендаций время безнадежно упущено. «У меня мать шлюха», — вспоминает Киршкалн слова Зумента.

— Я знаю, вы станете меня ругать, — виноватым голосом говорит женщина. — Все меня ругают за мою жизнь.

— Да нет, ругать я вас не стану. Какое это имеет теперь значение?

— Верно. Как умею, так и живу… — Она снова входит в свою обычную роль, губы вновь дрогнули от фальшивой улыбочки.

— Для чего вы девушку с собой привезли?

— Пристала. Раз так, пускай, думаю, едет, может, удастся повидать. Она последняя была, с которой Коля гулял.

— У вас есть вопросы ко мне?

— Нету. То, что Коля мой конченый и ничего хорошего про него не услышать, я наперед знала.

— Тут вы ошибаетесь. За Колю мы еще поборемся. — Киршкалн смотрит на мать и вспоминает короткие письма, которыми она и сын обменивались друг с другом. «Приезжай, привези!» — дальше перечень предметов и в конце: «У меня дела идут хорошо». Так пишет Николай. «Не знаю, смогу ли, попробую», — и в конце: «Веди себя хорошо!» Так пишет мать.

Письма дальних родственников, у которых общие только материальные интересы. По крайней мере, со стороны Зумента. Мать сдалась, опустила руки.

— Если не возражаете, я пойду, — продолжает после паузы воспитатель. Можете подождать здесь или в общей комнате свиданий. А то пойдите погуляйте. Если привезли сигареты, заблаговременно выньте их. У нас теперь курить запрещено.

— Ладно, я выйду. Тут у вас душно.

Киршкалн провожает мать Зумента до ворот и через окно проходной видит, как к ней подбегает Пума и они разговаривают.

— Как себя вела эта девочка?

— Пока ничего такого. Отошла подальше и глазела поверх забора на окна школы. Какие-то знаки подавала. Мы ей замечание сделали, перестала.

— Не заметил, кто в это время стоял у школьных окон?

— Несколько человек. И Бамбан тоже был.

— Продолжайте наблюдение.

Киршкалн идет в дисциплинарный изолятор. Как и в предыдущие посещения, Зумент сидит на скамье надутый и никак не реагирует на приход воспитателя.

Киршкалн присаживается рядом.

— Так все и думаешь, что причинять зло другим — геройство? — спрашивает Киршкалн и, не дожидаясь ответа, продолжает, как бы разговаривая с самим собой: — В человеческой жизни и так до черта всяких бед и несчастий, а ты видишь свой долг в том, чтобы приумножать горе и еще гордишься этим. Посуди сам, не глупо ли?

— Бросьте заговаривать зубы! — шипит Зумент.

— Не имею ни малейшего желания. Мне только хочется, чтобы ты начал думать. Давай возьмем простейший пример. Перед тобой стоит человек слабее тебя — на того, кто сильней, ты ведь нападать не станешь, — и ты бьешь его по лицу, отбираешь у него часы и деньги. У этого человека есть друг, чемпион по боксу, и на другой день он делает из тебя котлету. Я не буду употреблять такие слова, как человечность, взаимная выручка, товарищеское отношение, уважение, поскольку для тебя они пока пустой звук. Для начала хочу только одного: чтобы ты правильно ощутил соотношение сил и понял, что в конечном счете пострадаешь ты сам. И поскольку тебе бывает жаль только самого себя и ты преследуешь только собственную выгоду, то из чистой предосторожности надо бы перестать вредить другим. У тебя нет шансов выйти победителем. Чем скорей ты это поймешь, тем лучше.

— Это мы еще увидим.

— Обязательно увидим. Я в этом нисколько не сомневаюсь.

— А вы не смейтесь!

— И не собираюсь. Как раз наоборот, Зумент. Мне не смешно, а грустно. Может, надеешься стать знаменитостью, чье имя люди будут упоминать со страхом и восхищаться? Не станешь. Скоро тебе исполнится восемнадцать, и если ты будешь продолжать в том же духе, в каком начал, пропадешь без следа, даже некролога ни в одной газете о тебе не напечатают.

— Не запугаете!

— Я не пугаю, просто хочу сказать, какой тебя ждет конец. Это будет колония со строгим режимом для рецидивистов и после этого жалкая смерть. — Киршкалн встает. — Свои пять суток ты отсидел, сейчас контролер тебя выпустит, и ты повидаешься с матерью. Она приехала.

Длинный стол, за ним сидят матери и сыновья.

Есть и отцы, но мало. Неподалеку от двери — контролер.

— В чем это руки у тебя?

— В киселе, — презрительно цедит Зумонт и прячет руки под стол. — Как дела дома?

— Все то же. Ничего нового.

— Чего ребята делают?

— Сам знаешь, чего делают. У малышей теперь атаманит длинный Вамбулис, из углового дома который. Скоро тоже сядет вроде тебя.

— Да ну, салага! А в клубе все еще старая капелла лобает?

— Нет, развалилась. Кто в армию загремел, кто — так, сам ушел. Теперь насчет новой соображают, на электрогитарах.

— Ладно… А девки как? Пума что делает?