Андрейс Дрипе - Последний барьер

— Еще чего не хватало! Здесь что — монастырь или бензохранилище, что курить больше нельзя?

— Нет такого законного основания требовать, чтобы мы не курили. И без того работа наша поганая, а тут вон чего выдумали!

— Вы, может, поставите нас на одну доску с преступниками?

Озолниек слушает, ждет, пока шум немного утихнет.

— Я тоже заядлый курильщик, но думаю, что смогу воздержаться, — говорит он. — Здесь больше чем бензохранилище. В настоящее время в наших общих интересах покончить с курением.

— Ваши поступки — дело ваше личное. Нельзя их другим навязывать. Я тогда вообще подам заявление об уходе! — возмущается один из мастеров-производственников.

Борьба идет трудная. Озолниек доказывает, убеждает, разъясняет. Сказать бы ему сейчас: «Извольте, можете подавать заявление!» Но нельзя. Работников не хватает, и найти замену — дело непростое. Мастера любят при случае подчеркнуть, что на любом заводе они зарабатывали бы больше, и то, что они здесь, — чистая благотворительность с их стороны.

Под конец договариваются, что мастера будут курить только в отведенном для этого помещении и так, чтобы не видели воспитанники, а воспитатели за пределами зоны, у кого не хватит духу бросить совсем.

Собрание окончено. Большинство участников решением недовольно.

Озолннек знает, что до окончательной победы пока еще далеко. Еще будут покуривать, невзирая ни на какие приказы и решения, но начало положено, и результаты не замедлят сказаться. Надо только не ослаблять требования, контролировать, напоминать.

Они остаются втроем: Озолниек, начальник режима и следователь колонии и долго обмозговывают, как пресечь все возможности проникновения сигарет; за кем из сотрудников надо приглядывать повнимательней, как вести контроль.

Кадры, где взять кадры? Непривлекателен труд в колонии, мало кто хочет здесь работать.

И, немного посетовав, они возвращаются с небес на землю. Надо приложить все силы и обойтись тем, что есть.

Ночью Зумент ползет к своему тайнику. Близится побег, пора проверить наконец, на месте ли спрятанные деньги. До этого он два часа лежал и наблюдал.

Похоже, все заснули, и он решился пойти на риск.

Бамбан и Цукер, которых выпустили из дисциплинарного изолятора, ничего определенного так и не сказали, — денег как будто бы не нашли, во всякой случае следователь никаких намеков не делал.

Вот койка Калейса. Сопит, точно лесоруб. С каким удовольствием Зумент укокошил бы этого командира, но пока надо воздержаться. Припав грудью к полу, он заползает под кровать, протягивает руку, и в этот миг его бросает в холодную дрожь — кажется, будто рука ткнулась в щетинистую щеку. Подавив испуг, Зумент отводит плинтус, нащупывает углубление и чувствует под пальцами холодную жесть банки. Он осторожно берет ее и открывает крышку. Баночка пуста.

Суть происшедшего доходит до него не сразу; сперва он испытывает только ужасающее разочарование и больше ничего. Он лежит с банкой в руке. Затем быстро еще раз ощупывает все углубление. Ни черта!

Деньги исчезли!.. Чудовищная злость и вместе с тем чувство полного бессилия охватывают его, и к глазам подступают слезы. Оставив баночку там же, под койкой, Зумент вылезает из-под кровати и, теперь уже безо всяких предосторожностей, возвращается на свое место. «Нашли, падлы!» — шепчет он и, схватив простыню, отбрасывает ее.

На простыне почему-то остаются темные пятна; на подушке, за которую он только что брался рукой, — тоже. Зумент подносит растопыренные пальцы к глазам. Руки в чем-то перепачканы. Он пытается стереть странные пятна, но чем дальше, тем темнее они становятся. Сунув ноги в ботинки, Зумент открывает дверь, высовывает голову в коридор и, никого не обнаружив, идет в туалетную комнату.

Из крана ударяет струя воды. Зумент почем зря трет руки, скребет их ногтями, но проклятые пятна не отходят, а только расползаются еще больше, и теперь кажется, будто кисти рук обмакнули в кровь. Но Зумент продолжает неистово тереть. Весь забрызганный водой, уже ни на что не обращая внимания, он сражается с этой окаянной краской, его движения становятся все более бессмысленными и лихорадочными.

Он встает на четвереньки и трет ладони о прохладный цемент, то и дело поднося руки к глазам и убеждаясь, что все усилия напрасны.

В первый момент он даже не чувствует на своем плече чужой руки, он не слышал шагов, и только когда дежурный воспитатель встряхивает Зумента посильней, тот отскакивает в сторону и прячет руки за спину, как загнанный в угол клетки звереныш.

— Что, влип? — холодно замечает дежурный. — Не майся, заверни кран!

— Прибыла мать Зумента, и с ней какая-то девушка, — докладывает Киршкалну контролер.

Воспитатель выходит в коридор проходной. У двери стоят две, почти одного роста и сложения, женщины. Старшая выходит вперед; в одной руке у нее хозяйственная сумка, в другой паспорт. Взгляд ее недоверчив, но ярко накрашенный рот на всякий случай растянут в заискивающей улыбке. Вторая еще совсем юная, но ее смазливое личико имеет уже довольно потасканный вид; глаза с подсиненными веками недоуменно моргают. Она в ярко-красной нейлоновой куртке, слегка прикрывающей то место, откуда начинаются ноги, и никак нельзя сказать, есть ли на гостье еще какая-нибудь одежда, поскольку черные ажурные чулки убегают прямо под куртку.

— Я воспитатель Николая Зумента, — здоровается Киршкалн, и женщина, спрятав паспорт в сумку, протягивает ему руку с лакированными ногтями.

— К сыну мы приехали, — говорит она.

— Насколько мне известно, сестры у Николая нету, — смотрит Киршкалн на накрашенную девицу.

— Она ему двоюродная, — поспешно поясняет женщина.

— С двоюродными свидания не разрешаются, — говорит Киршкалн матери, затем обращается к девушке: — Вам придется обождать за воротами.

— А может, разрешите? Ей так хотелось повидать Колю.

Теперь голос у женщины воркующий и ласковый, а улыбка уже на пол-лица. Она придвигается чуть ближе, на губах отчетливо видны крошки лиловой помады, и в нос Киршкалну ударяет острый аромат духов.

— Нельзя! Вы пойдете со мной, а эту гражданочку, — говорит он контролеру, показывая на девушку, — выпустите наружу.

Киршкалн уверен, что это и есть Зументова Пума.

— Хи! — слышит он, как позади не то хихикнули, не то фыркнули, и двери закрылись.

Проводив мать в комнатку для беседы, Киршкалн просит его извинить и возвращается в проходную.

— За сестренкой понаблюдайте! Позвоните на посты! У нее всякое может быть на уме.

— Сына своего, к сожалению, вы сию минуту повидать не сможете, — возвратясь, говорит он матери Зумента. — Николай в дисциплинарном изоляторе. — Киршкалн смотрит на часы. — Его выпустят через час двадцать минут, когда закончатся пять суток его наказания.