Андрейс Дрипе - Последний барьер

— Спрашивают иногда, но я ни слова.

— То-то, гляди под конец не заложи!

— Что ты! — с важным видом раздувает щеки Рунгис. — Из меня слова не вымотают. Не на такого нарвались.

— Ладно, заткнись! А теперь слушай в два уха! Епитиса знаешь?

— Знаю, — угодливо кивает Рунгис.

— Ну вот, как в Ригу приедешь, найди и скажи, что Жук приказал быть на «Победе» у колонии в том месте, где дорога сворачивает в лес. Чтоб стоял и ждал. И передай эту записку!

Зумент достает кусочек картона. На нем нарисована буква Ж, перекрещенная красным кинжалом. На обороте ряды цифр.

— Верхние цифры — это время, — поясняет Зумент. — С десяти вечера до пяти утра. Столько он должен там простоять. Три нижние цифры — числа. Если в первый день не буду, пусть приезжает на другой! И в машине чтобы было что выпить и закусить. И денег пусть захватит пару сот, и одежду — на меня чтоб годилась. Понял?

Рунгис опять кивает, насупясь от серьезности.

— Первые цифры — время, вторые — дни. И машину загнать в лес, чтобы с дороги заметно не было. Мой сигнал — три коротких свистка. Он должен ответить так же. И пару канистр бензину в запас. Понял?

— Понял!

— Там, где дорога сворачивает в лес.

— Ага.

— Что сказал — про это только мы двое знаем. Трепанешь или не выполнишь — хана тебе.

Рунгис кивает.

— Записку схорони, чтоб ни один черт не нашел.

— В брюки зашью.

Некоторое время они стоят молча. Зумент пытливо смотрит на Рунгиса, затем придвигается к нему вплотную и цедит сквозь зубы:

— Не приласкать ли тебя сегодня ночью на прощанье, чтоб лучше запомнил? Почку отшибить, а? А то, может, обе?

Рунгис в страхе таращит глаза, но лицу у него расползается хилая, жалкая улыбочка.

— Не надо, Жук! Не подведу, ей-богу. Все сделаю, как часы. — Рунгис шлепает себя в грудь и произносит клятвоподобное ругательство.

— Ладно, увидим! — Зумент мечет исподлобья злой взгляд, засовывает руки в карманы и вразвалку отходит.

Киршкалн провожает Рунгиса на вокзал. В кармане у бывшего воспитанника деньги на дорогу и новенький паспорт. Одет он в куцый потрепанный пиджачишко, тот самый, в котором прибыл сюда, и на голове берет — в основном для того, чтобы не было видно остриженную голову.

— Зачем меня провожать, что, я до вокзала не доеду? — говорит Рунгис.

Киршкалн смотрит воспитаннику в глаза. Они у парня непрерывно бегают, вбирают впечатления, и в то же самое время он хочет скрыть волнение, дескать, эти первые шаги на свободе для него ровным счетом ничего не значат. Будь на то воля Киршкална, он еще повременил бы давать Рунгису паспорт и подержал бы в колонии. Рунгис не из тех, кто взялся за ум и переменил взгляд на вещи, на свои поступки. В голове у него полный ералаш, никакой определенной цели. Ждал, что встретит сестра, но та не приехала. Мать у них заболела, видимо требует ухода.

В автобусе Рунгис молчит и безотрывно смотрит в окно.

— Где собираешься работать?

— Грузчиком, там же, где и раньше. Меня возьмут, — говорит он с уверенностью.

— А школа?

— Да ну ее, — тянет Рунгис. — Это все только говорят: школа, школа, а какой от нее толк? Я грузчиком больше зарабатываю, чем те, кто школу кончал.

— Так на всю жизнь и думаешь в грузчиках остаться?

— Не знаю. Но в школу не пойду, чтоб она провалилась! Нервы у меня совсем плохие. И как я только мог тут выдержать! Бывало, аж все позеленеет перед глазами.

Поглядев в сторону, помолчав, он заговаривает снова:

— Ждал я свою сеструху, ждал. — И потом, повернувшись к воспитателю, вскинув на него быстрый взгляд, как бы поясняя, почему ждал, добавляет: Мы с ней двойняшки.

— Вот видишь: сестра все-таки окончила восемь классов.

— А чего девчонке еще делать? И потом, разве она от этого умнее? — Рунгис безнадежно машет рукой. — Старшая сестра моя десять классов отходила, а все одно померла. В Югле утонула. А я сел. Это был плохой год.

— Значит, тебе теперь быть главной опорой в семье. Задумывался ли ты об этом всерьез?

— Там посмотрим, — степенно и уклончиво говорит Рунгис. — О себе о самом тоже надо подумать. Пока отец был жив, до тех пор еще был порядок, а потом… — Он поджимает губы и крутит головой. — Мать только ругалась на меня, а что она могла мне сделать? Не стану же я женщину слушаться.

Это звучит подчеркнуто, дабы понятно было, что Рунгис и сам знает, что к чему.

Автобус останавливается на вокзальной площади.

Они выходят, и Киршкалн достает деньги на билет.

— А может, на прощанье нам с вами винца выпить? — несмело предлагает Рунгис.

— Ты насчет винца думай поменьше! — отклоняет предложение воспитатель. — Из-за винца ты и загремел сюда, а я тебя второй раз в колонии видеть не хочу.

— Нет так нет. Но без него все равно не обойтись. И если по-честному, так я ведь сел ни за что. В парке старикан один спрашивает, не хочу ли я часы купить, а сам сильно под газом. Я говорю, мол, за трешку возьму. Он мою трешку взял, а часы не отдает. Ну, мы вдвоем дали ему в морду, а часы забрали. Вот Рунгис и сел. Разве правильно?

— Конечно, правильно. За трешницу ни один нормальный человек часы не продаст. Ты хотел воспользоваться глупостью пьянчужки и сам тоже был пьян. А если он тебе не отдавал деньги, надо было позвать милиционера, а не лезть с кулаками.

— Милиционера? Вы чего — смеетесь? Из-за трех рублей никто милицию не зовет. Тут надо самим разбираться. Да и где она, милиция? Пока отыщешь, старик смоется. Нет, милиция мне ни к чему.

— Но, как видишь, Рунгис, на тебя ведь милиция нашлась. Кстати, ты сидел не только за это.

— Ну да, но через это все началось.

— С чего-нибудь всегда начинается, особенно если в голове винцо.

Рунгис молчит. Чего спорить, когда и так все ясно.

Вдали слышен низкий гудок дизель-электровоза.

— На прощанье, может, скажешь, кто тебе велел избить Мейкулиса?

— Никто не велел.

— Значит, до того тебя застращали, что даже на свободе и то врешь? А корчишь из себя самостоятельного.

— Чего мне врать… — глядит в сторону Рунгнс.

Подходит поезд. Воспитатель и воспитанник расстаются. Киршкалн советует Рунгису все-таки призадуматься над жизнью как следует, поскольку она сложнее, чем кажется.

Вагон трогается. Рунгис стоит в дверях и машет рукой. Итак, уезжает. Срок отбыл и возвращается в свой узкий мирок, к винцу и старым дружкам, к матери, которую в семье ни во что не ставят, возвращается в глубоком убеждении, что получил чуть ли не высшее образование. Пожелания и наставления Киршкална он уже позабыл, и нет в том ничего удивительного. Поучениями перевоспитать трудно, в особенности если времени так мало, а самомнения у паренька хоть отбавляй, несмотря на всю незрелость и скудность умственных способностей.