Наталья Суханова - Искус

— Почему? Бывает. Случается. До трех лет бывает.

— А я вот знаю двух стариков — до сих пор любят друг друга.

— Я не о такой — я о бешеной любви.

— А у вас и такая была?

— Много чего у меня было. Только головы я никогда не теряла. Если бы мне сказали: вот тебе школа, институт, учись, но с мужиками простись — я бы не задумалась даже.

— Совсем не жалели бы?

— А о чем жалеть? Это все временное: сегодня — есть, завтра — нету. У меня не бабий характер — надо мной ни один мужик власти не забирал.

— Как Горький, да? — пусть бы секли принародно на площади, но дали учиться?

— Нет, сечь бы себя не дала.

— А что бездетная, не жалели?

— Когда-то жалела, теперь нет. Нагляделась в войну. В этом же доме, напротив, детский сад был. Разбомбили. С тех пор не жалею. Да и не нужно тут ума большого — рожать. Это добро на свете не переводится. Нет, что не рожала, не жалею. Жалею, что учиться не смогла.

— А что же муж? Он ведь хотел учить вас.

— Он и учил. Пока не посадили. «Куда-куда»! В тюрьму, в лагеря. За что? За то, что дурачок был. Блаженненький. А по твоей линии — адвокатом работал. Не тех, кого нужно, защищал. Я ему говорила: брось, не лезь на рожон. А он: «Я все делаю по закону».

«Забавно, — думала Ксения. — Вот оно что выходит, муж ее — враг народа. От большой хорошести, разумеется. Поэтому и эмгэбэшники — мучители».

— Ну вот, видите, — говорила она вслух, — а вы говорите: учиться. Муж ваш был образованный, а вы его все равно дурачком считаете.

— Не всякому и в пользу образование. Образование — это тоже не главное. Главное — характер.

— Разве у вашего мужа не было характера, если он не боялся, вы говорите, лезть на рожон?

— Это не характер, а дурость. Переть на рожон — для этого ни ума, ни образования не нужно. Он и тем, кого защищал, один вред принес. Думал, правда себя кажет. А правда на ниточке пляшет.

«Она и сама-то контра», — рассеянно думала Ксения.

Ким явился на лекцию явно навеселе, и приятель его тоже. Ким глазами показывал приятелю на Ксению, бесцеремонно ей улыбался, причем его пьяные улыбочки дурацким образом чередовались у него с мрачными гримасами. И приятель улыбался и даже что-то делал пальцами вроде «козы». Ксения остолбенела. Этого еще не хватало! Остолоп! Предельный! Это была уже не просто пакость — это было предательство!

Смерив ледяным взглядом Кима и его приятеля, она склонилась к тетради, четким почерком записывала какое-то подобие лекции. А в голове твердилось: «Вот мы и влопались в комедию!»

Милка фыркнула рядом, подтолкнула локтем Ксению. И, подняв голову, Ксения увидела, что приятели уже делают свои дурацкие «рожки» Милке. Ким смотрел то на Ксению, то на Милку, явно приглашая взглядом хорошо повеселиться вместе. Ну, козел! Ксения разделается с ним, она от него одно мокрое место оставит. Она уничтожит его эпиграммами. И себя не пощадит. Все высмеет: и нежные взгляды, и неспособность ни на что большее.

Или:

Она даже ушла с семинара, настолько — до сердцебиенья, до темноты в глазах — была оскорблена.

А ночью, внезапно сев на своем жестком топчане, на ощупь найдя карандаш и бумагу, записала:

Но стихи тотчас иссякли, стоило ей вспомнить. Что, что он мог, смел сказать своему приятелю? «Посмотри, тебе она нравится?». Фу, пакость! Или: «Посмотри, мы сейчас будем глядеть друг на друга». Кретин! Можно рассказать о поцелуях, о близости даже, о чем угодно, но о взглядах! После этого уже ничего невозможно! Он не просто предатель, — он дурак! И даже если: «Вот девушка, которая мне нравится!», то и тогда все равно пакость! Никого, никого это не должно касаться кроме них обоих! Отдать ее на суд другому человеку! Чужой, знающий, оценивающий взгляд на ней — неужели он не понимает? Могла бы Ксения, пусть даже зверски пьяная, показать на него Милке, шепнуть? Даже Таньке не могла бы! О, кретин, предатель, пакостник! Если бы можно было застонать, вскочить, молотить кулаками, реветь!

Беззубая Марфа прошепелявила что-то во сне…

На другой день Ким был суров и мрачен. Милка несколько раз поглядела в его сторону и хотела что-то сказать, но Ксения отмахнулась, сделав вид, что целиком поглощена лекцией. Приятеля возле него не было.

И еще через день он был мрачен. Даже не глядел на нее. Ксения почувствовала сначала облегчение, потом беспокойство. Сама перехватила его взгляд, улыбнулась ему глазами.

И опять потянулись: утра с надеждой, дни с изнурительной игрой и вечера с едва сдерживаемым раздражением на Марфу, с тоской и недоумением, потому как что бы это значило — неужели он так уж робок? Или ему достаточно той игры, а большего и не надо?

В один из таких вечеров, гуляя не потому, что ей нужен свежий воздух, а просто освобождая себя от присутствия Марфы, Ксения позвонила своему нечаянному знакомцу с киносъемок. То, что она при этом воображала то внезапную возвышенную любовь а ля Достоевский и Анна Григорьевна, то Синюю Бороду на современный лад, насилие и насильственную смерть, не значило ровно ничего — она привыкла к неуправляемой скачке своего воображения и не принимала его в расчет. Гораздо хуже было, что пока она бормотала: «Здравствуйте, Людвиг Владимирович. Вас беспокоит Ксения. Помните, мы с вами познакомились на киносъемках? Вы мне ваш телефон дали» — голос ее был хрипл и заискивающ. Он же не торопился с ответом, и приходилось надеяться, что ему мешает заиканье. Ей бы промолчать, подождать, а она опять принялась напоминать: «Вы хотели мне что-то по живописи показать» — «Я помню». Оказывается, он думал, какой ей час назначить, но могло быть и «не прекратить ли эту нелепую историю?». Все-таки он ей назначил и час, и день, и принялся объяснять, как найти его — а она звонила из-за угла, в двух шагах от его дома. И, возвращаясь «не солоно хлебавши» домой, напевала опереточный мотивчик — мол, нам, татарам, одна чёрт, нам очень даже весело. И чем стыднее и противнее становилось, тем разухабистее был мотивчик и громче, так что уже и прохожие оглядывались.

Все-таки в назначенный день она не только пошла, но ей пришлось еще и подождать в соседнем подъезде, пока наступит назначенный час. Поднимаясь на его этаж, она поглядывала в узкие лестничные окна, в которых светились соседние дома (не в последний ли раз она все это видит?), и нащупывала в кармане единственную увесистую вещь — ключ. Но ведь могло этого Людвига Владимировича попросту не оказаться дома, — подумаешь, условился с девчонкой, — а уж это было бы хуже всего!