Наталья Суханова - Искус

Он сам открыл ей, на пороге кухни маячили любопытствующие соседи — знакомая картина, коммуналка. В ответ на ее приветствие Людвиг Владимирович только низко наклонил голову — глубокие залысины, мягкие волосы меж ними, — либо она его забыла, либо на съемках он показался ей другим. Приглашающим жестом он указал на дверь, всё молча — чтобы не заикаться, наверное.

На его двери, когда она отворяла ее, что-то мелодично прозвенело — какие-то палочки. В первой комнате было полутемно.

— С-сюда, — сказал Людвиг, указывая на светлый квадрат двери.

Большой, почти во всю стену, шкаф с книгами, письменный стол, кресло, тахта. «Вы не голодны?». — спросил он и ушел за чаем, хотя она отнекивалась чуть ли не умоляюще. Чай, верно, был уже готов, потому что вернулся он быстро. «Вы не обидитесь, если я полулягу? У меня непорядки с позвоночником, я редко сижу. Вы пейте чай, а я буду набивать папиросы — это мне не мешает ни разговаривать, ни думать».

Прихлебывая чай и тоскуя о носовом платке, потихоньку оглядывала стол: зеленое сукно, три фотографии в рамках, спичечный коробок на спине у бронзового раба. Если бы не этот проклятый носовой платок, который невозможно извлечь на свет божий! Людвиг вышел за чем-то на кухню, она вытерла наконец нос и огляделась свободнее.

Забирая у нее стакан из-под чая, он спросил, любит ли она живопись, и даже приостановился, когда она сказала «нет». Ей стало смешно — кажется, она пришла к нему, ссылаясь на интерес к живописи. Но — «Я не люблю красок — они отвлекают. Мне нравится, когда один рисунок — черное и белое».

Он даже сел напротив нее — смотрел с веселым любопытством:

— От-влекают — от-т чего?

— От мысли.

Он спросил, нравятся ли ей офорты Гойи и, услышав, что она не знает их, нашел книгу с репродукциями. Пока она смотрела, Людвиг полулежа набивал табаком папиросные гильзы, но при этом внимательно поглядывал на нее:

— Аа п-почему все же т-такая не-емилость к краскам? Р-разве цвет, кроме эмоции, которая, видимо, кажется вам пре-презренной, не несет… еще и мысль? Ну хотя бы о том, что Земля изобильна и пре-екрасна?

Ксению уже начинали тяготить его вопросы, их затянувшаяся беседа о живописи. Вообще-то по возможности она старалась не врать, но когда ее вот так, безнаказанно допрашивали, она считала — лгать докучливым можно и должно. Докучливым людям врать похвально, и чем неправдоподобнее, тем лучше. Она размышляла, не тот ли это случай, когда надо валять дурака. Ее минутная заминка не укрылась от хозяина:

— Я вам, на-аверное кажусь нав-вязчивым со своими вопросами. Но-о вы… — по-хорошему — интересны мне. Надеюсь, вы понимаете, что у меня это вовсе не п-правило — приглашать молоденьких девушек со съемок… в гости. Давайте до-договоримся: я не-е ограничен в вопросах, вы же можете, если не хочется, просто не отвечать. Без всяких взаимных обид!

— Хорошо, Людвиг Владимирович, — с непривычной покладистостью согласилась Ксения: что ни говори, при всей строптивости она все же вежливая, воспитанная девица.

Раза два их разговор прерывался телефонными звонками. В первый раз звонила, пожалуй, женщина, и такая, к которой он относился слегка насмешливо, а может быть с обидой: «Д-да… Я уже понял… Н-ну почему же… Это уже лутче… Не смею… Да, помню… Ну это уже лутче… Как угодно… Я говорю: как угодно… Возможно… До лутчих времен!». Во втором разговоре Людвиг был мягок и внимателен. Кто-то беспокоился о его здоровье, о питании, а он успокаивал: «Всё есть. Не беспокойся… Я сурьезно говорю, всё в порядке. Лутче, гораздо лутче!.. Нет, не один. А-а вот сидит тут у меня одна славная девочка… Ну хорошо, я тебе позвоню попозьже… Нет, нет, сурьезно!»

Он так и говорил: «сурьезно», и не «попозже» а «попозьже», и не «лучше», а «лутче». У другого Ксения приняла бы это за безграмотность, здесь же безграмотной склонна была счесть себя: значит, очень культурные люди говорят: «сурьезно» и «лутче». А полуграмотные, как она — «серьезно» и «лучше». Ах, ей казалось даже, что и заиканье и паузы его — тоже от аристократичности! Ведь и сама мысль неровна, и паузы ее, и сдваиванья так выразительны! Удивительная история получалась в жизни Ксении Крутских — самостоятельное знакомство с умным, по-настоящему интересным человеком. Вот только зря он, провожая ее, уже у порога спросил, как это она не побоялась все же к нему прийти. Ксения «ощетинилась»: а почему, собственно, следовало бояться? Он усмехнулся, поправился:

— Ну, скажем по-другому: в-вам не мешала ложная стеснительность?

— А я поняла, что она ложная, — буркнула Ксения.

Что-то он сказал еще о том, что по московским погодам одета Ксения легковато (опять «погоды», а не «погода»). Ксения насупилась — показалось ей, что взгляд, которым окинул он ее пальто, шапку и шарф, не совсем корректен, скорее весело-проказлив. Но тут же он склонил голову в знак почтительного прощания:

— В-в с…ледующий раз я покажу вам Серова. Звоните. Приходите. Буду сердечно рад.

— А когда — позвонить? — от смущения хрипло и грубовато спросила она.

Редкие гудки. Потрескивание в промежутках. Потом звук снимаемой трубки. И не сразу:

— Д-да?

Ксения не умела и не любила говорить по телефону: терялась, повышала голос, плохо слышала, плохо соображала. Но каждый раз с радостью ждала это смиряемое, не сразу произносимое «Д-да?»

— Это я! Ксения!

Милка, которая несколько раз была возле нее, когда она звонила, одергивала:

— Да не кричи ты, тише говори.

Ксения отмахивалась досадливо, потому что, отвлекаемая Милкой, не понимала, что говорит Людвиг.

— Я говорю: ч-чем вы занимаетесь? — слышно было, что Людвиг усмехается.

— Да ничем! — кричала Ксения и замолкала.

— Хотите прийти? — спрашивал Людвиг, и легкая, ласковая насмешливость вопроса не сердила ее.

— Если вы не заняты!

— Давайте завтра в семь часов. Устраивает вас?

— Хорошо, я приду. До свидания, до завтра.

Для нее эти походы к Людвигу были, как посещения библиотеки в четырнадцать лет. Как тогда, когда она стояла в очереди у книжной стойки, проглядывая книги и перебирая в уме, что попросить, равно ожидая и того, что сегодня возьмет что-то такое, что изменит ее жизнь, и того, что, напротив, наберет какую-нибудь чепуху, — каждый раз, идя к Людвигу, перебирала она возможные темы, вопросы, равно готовая к неведомым открытиям и к тому, что не сумеет «использовать» Людвига в полную меру своих и его возможностей. Кроме того, хотя она не признавалась в этом (не хватало еще, чтобы уют лепил ее настроение!), после комнаты Марфы Петровны, освещенной голой электрической лампочкой, после мокрой соли и оседающего сахара она нежилась душистым чаем и сухим теплом комнаты Людвига. Взгляд ее наслаждался каким-то свитком над тахтой: женщины, дремлющие сидя, их колени под складками длинных одежд спокойно и лениво раздвинуты, их лица, с прямыми носами, с выпуклыми веками, покойны, их руки с длинными пальцами, которым нечего делать, кроме как лежать расслабленно, сонно опрокинуты. Чуждо и прекрасно. Колени Ксении сдвинуты под натянутым на них платьем. Сама она напряжена.