Наталья Суханова - Искус

Почти никогда не согласна Ксения с тем, что говорит Людвиг. Разве что промолчит — не из вежливости, а из неуверенности, сумеет ли найти нужные слова, равные ее упрямой убежденности. Но ни одно утверждение Людвига она не отбрасывает просто так. Как бы ни спорила сразу, как бы ни отвергала внутренне, потом, наедине с собой, каждое его слово поворачивает так и этак, пытаясь понять нечто не своим, а его пониманием. Слишком часто он оказывался прав.

Прав он оказался с Щипачевым. А уж как спорила! Людвиг только улыбался ее пылкости, даже упрек в старомодности его вкуса принял с улыбкой. А перечитав дома Щипачева, Ксения вдруг поняла, что это в самом деле плохо — не потому, что неправда, а потому, что очень мелкая, какая-то однобокая правда, как раз вроде мелкой разменной монеты, строки о которой декламировала Ксения с особенным пафосом. И с Гойей он оказался прав. И с Серовым.

И с «Мадонной Сикстинской». Прав оказался, что это прекрасно.

— Вот вы говорите, — сказал ей в тот раз Людвиг, — прошлое отжило (разговор о религии, которая не представлялась Людвигу ни вредной, ни безобразной). А я смотрю на Сикстинскую мадонну и, — Господи Боже! — чего мне еще? Лучшего уже не будет — живи человечество хоть миллионы лет. Бог с вами, пишите сталеваров и манговые деревья — это уже просто не нужно.

— Что за Сикстинская мадонна?

Людвиг оторопел:

— В-вы в самом деле не знаете Сикстинской мадонны? Нне слышали? Иногда я вам страшно завидую. У вас столько впереди!

Он полез было в книжный шкаф.

— Впрочем, что же я, — сказал он, — то, что у меня есть, не хуже этих репродукций. Когда я, раненый, вернулся домой, в Москве можно было приобрести удивительные книги и даже картины. Немного, п-правда, затянув ремень. Но я легко переношу недоедание — это одно из немногих счастливых моих свойств.

Меж двумя комнатами, разгороженными из одной большой, был темный проход. Впервые Людвиг зажег здесь свет, и Ксения увидела маленькое помещение без окон. На стене, занимая ее почти целиком, висела картина: босоногая, с кротким лицом женщина ступает как бы под гору, хотя земли под ее ногами нет. Она прижимает к себе младенца с недетским нахмуренным лицом. Снизу на женщину задрали головы пухлые ангелочки, сбоку кокетливо потупилась нарядно одетая женщина, с другой стороны взирает простодушный старик в покривившемся пышном одеянии.

— По преданию, — сказал Людвиг, — Рафаэль рисовал эту Мадонну с молочницы, жившей на той же улице, что и он.

— Она правда похожа на молочницу, — без злого умысла ляпнула Ксения. — На загипнотизированную молочницу.

— Вы огорчаете меня, — покачал головою Людвиг. — Впрочем, такие вещи не воспринимаются сразу. О Мадонне не буду говорить, но посмотрите, какая композиция. Ваш взгляд не сразу останавливается на Мадонне, он скользит по кругу этих фигур вслед за их взглядами, пока не доходит до преданного взора старика и не обращается, уже внимательно, к ней…

Людвиг ушел. Что ж, как следует посмотрев, Ксения приняла эту картину, хотя ей и очень мешали ублаготворенные рожи со всех сторон: жирные ангелочки, жеманная женщина, растроганный старик. Ксения поняла — все дело в глазах Мадонны и младенца, которые совсем не на вас смотрят, как кажется вначале. Что же видит женщина, что рука ее не столько прижимает, сколько отдает дитя? Что видит младенец, что уже он не с матерью и лицо его скорбно и гневно, и радостно в то же время? Радостно или яростно? Одно и то же. И сосредоточенность, и гнев, и ярость отдают радостью. Нет, это не кроткий Иисус. Все — в этих двух лицах.

Картину она приняла. Но не Людвигово: «Что еще нужно? Лучшего уже не будет!». Что еще нужно?! Да, смысл, смысл нужен! Нужно знать, зачем это все: и Сикстинская Мадонна, и Людвиг, и человек с красными ступнями, и громады миров. Неужели искусство — опиум, который делает людей блаженно-бездумными?

Она принесла Людвигу свои стихи — о бесшумных громадах вселенной и о ничтожном человечке с красными ступнями. Торжественные строфы о том, как сближаются, разрастаются миры безмолвным пламенем. И строки дерганные, учащенные — крик, мельтешение, боль человечка. Рефреном шли красные ступни, красное солнце, красное пламя, красная линия спектра — случайная нить, соединяющая громадность и малость, беззвучие и крик, равнодушную гармонию и отчаянные бессмыслие и смерть.

— Один наш студент написал, — соврала она.

Людвиг сказал, что это любопытно и очень напоминает какого-то незнакомого Ксении поэта. Кроме того, заметил Людвиг, эти стихи, которые по-видимому нравятся Ксении, подтверждают то, что отрицала она недавно.

— Что именно?

— С-смерть делает бес-смыс-сленными усилия человеч-ческой жи-жизни. Об этом, со-собственно, и писали Достоевский и Толстой, которых вы считаете хоть… хоть и талантливыми, но не очень умными (а, это тот же самый спор о религии, когда Людвиг напоминал о тысячелетиях существования религий, а Ксения возразила, что и рабство существовало тысячелетия). Однако, и в самом деле, — продолжал Людвиг, — со смертью для каждого из нас — для в-вас, для меня — кончается всё.

— Не кончается.

— Н-не понимаю.

Не кончается, и всё тут. И дело не в бессмертной душе, и даже не в «пароходах, строчках», а… ну не умеет она это сказать.

Людвиг ударился в разговор о свойственном юности сочетании крайнего пессимизма и безудержного оптимизма. О, это она уже слышала от кого-то — в юности из-за взыгравших гормонов легко переходят от восторгов к отчаянью! Ее так и подмывало сострить: «объяснять работой половых гормонов мировую гармонию — это, знаете ли…». Хорошо каламбурилось: гормоны — гармония. Но не посмела. Сказала только: дело же не в возрасте, в котором писал Мадонну Рафаэль, а в том, есть ли смысл — и об этом, именно об этом стоит говорить.

— Господи, да о чем же и говорит искусство, как не об этом: Бог, смерть, любовь, жизнь! — даже возвысил голос Людвиг, даже встал со своего дивана. — Всё о том же, каждый снова, иже несть им числа! Всё о том же, только каждый должен сказать это по-своему. Потому что в искусстве важно не что, а как! Ведь и у этого студента свое — единственно что? — красные ступни, красные солнца…

«Всё не то, всё не так», — думала, уже уйдя от Людвига, Ксения. А главное, главное-то, что стихи, которые дала она ему прочесть — о несоизмеримости человека и вселенной — это же только начало, только первое! Второе же и основное — это, что все-таки надо искать! Неважно, десятой ты будешь или тысячной — важно продолжать искать. И совсем не о том же говорили Достоевский, Толстой и другие — «несть им числа». Они говорили о Боге! Это и была их мысль — что есть Бог, который все осмысляет. Они схватились за утешение! А дело в том, чтобы не хвататься за утешение, а искать. И это не просто как, это — что! Людвиг — эстет, ему наплевать, что видит Сикстинская Мадонна, ему наплевать, что же такое все-таки Мир, ему лишь бы любоваться. А надо — знать. Надо искать — чтобы знать!