Наталья Суханова - Искус
- Название:Искус
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:неизвестно
- Год:неизвестен
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Наталья Суханова - Искус краткое содержание
На всем жизненном пути от талантливой студентки до счастливой жены и матери, во всех событиях карьеры и душевных переживаниях героиня не изменяет своему философскому взгляду на жизнь, задается глубокими вопросами, выражает себя в творчестве: поэзии, драматургии, прозе.
«Как упоительно бывало прежде, проснувшись ночью или очнувшись днем от того, что вокруг, — потому что вспыхнула, мелькнула догадка, мысль, слово, — петлять по ее следам и отблескам, преследовать ускользающее, спешить всматриваться, вдумываться, писать, а на другой день пораньше, пока все еще спят… перечитывать, смотреть, осталось ли что-то, не столько в словах, сколько меж них, в сочетании их, в кривой падений и взлетов, в соотношении кусков, масс, лиц, движений, из того, что накануне замерцало, возникло… Это было важнее ее самой, важнее жизни — только Януш был вровень с этим. И вот, ничего не осталось, кроме любви. Воздух в ее жизни был замещен, заменен любовью. Как в сильном свете исчезают не только луна и звезды, исчезает весь окружающий мир — ничего кроме света, так в ней все затмилось, кроме него».
Искус - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
Ну и, конечно же, в письмах было полно практических советов. Можно было бы подумать, что пишет очень хозяйственная особа, если бы и эти советы не отдавали некоторой эксцентричностью. Был, например, настоятельный совет обертывать ноги, как портянкой, газетой. Знакомая картина: газеты всегда в их доме заменяли целую обувь и приличные чулки и носки. Имелась сводка, сколько они с Валеркой этой осенью насобирали и насушили грибов. И это тоже не было новым. Хотя однажды они все чуть не насмерть отравились, грибов в их доме всегда было больше, чем картошки или крупы. И еврейский пирог по праздникам не исключал хронической сухомятки в будни.
В завершение писем следовали «шутливые» вопросы: как она устроилась, сделалась ли уже настоящей москвичкой, занимается ли прилежно, умеет ли прятать ум и характер, а то у нее слишком много и того, и другого, наконец — не завелось ли у нее «амуров» (мамин стиль!). Впрочем (многозначительная приписка), мама знает, что Ксения, хотя и кокетка (?!), но амуров у нее нет.
Увы!
Узнав, что на зимние каникулы Ксения едет с подругой в Ленинград, Людвиг воодушевился, наметил им маршруты, ходил, взволнованный и радостный, по комнате:
— О-о, вы увидите, это город, которому равного нет в мире. Города вообще, как люди, неповторимы. Но этот — особенный. Этот вы узнаете в любом его месте, этот вы уже никогда не спутаете.
От воодушевления он даже почти не заикался. Говорил, говорил. И снова возвращался к своим чертежам, уточняя, откуда они должны увидеть Смольный и откуда Биржу, откуда Старую Голландию и откуда Адмиралтейскую Иглу.
В Ленинграде, едва оставив вещи у родственников (еще сонных, еще полумертвых, еще не вошедших в мир, в то время как уже царила заря!), они поехали к набережной: по одну руку Нева, по другую — дворцы. Втайне Ксения была удивлена, что дворцы в Ленинграде без башенок и шпилей: с детства она представляла дворцы обязательно готическими. Дворцы в Москве готическими не были, но там ее это не удивляло — Москва была бытом, и трудным. Дворцы у Невы оказались большими, дисциплинированными, выравненными друг по другу домами. Слегка обескураженная, она, однако, о своем детском заблуждении не сказала даже Милке.
Дни стояли холодные и туманные. Милка, не противясь, ходила за Ксенией по всем начертанным Людвигом и путеводителями маршрутам, но, сократись они вдвое, явно не возражала бы. Если Ксения была одержима тревогой, что именно там, куда не успели они заглянуть, скрывается лучшее, Милка, по-видимому, не сомневалась: все стоящее непременно попадется ей на глаза, а если не попадется, вполне достаточно и того, что уже попалось. Обнаружив в очередном зале Эрмитажа нечто достойное ее внимания, Милка не только не спешила дальше, но даже на то, что приглянулось ей, долго смотреть не утруждала себя.
— Вот здесь хорошо, — говорила она. — Это мне нравится! — и глазела по сторонам. Но перед уходом обязательно подходила еще раз взглянуть на приятную ей картину. С равным удовольствием Милка смотрела на хорошие картины, ела в хороших кафе и отвечала на заинтересованные взгляды.
В Москве даже очень хорошенькая Милка не часто могла рассчитывать на внимательный взгляд, тем более на готовность разговориться. Здесь же словоохотливых, внимательных, заинтересованных людей было сколько угодно. Ксения с удовольствием отпустила бы Милку с одним из этих славных студентов или морячков, но Милка почему-то считала не то чтобы неприличным (на это Милке наплевать), но компрометирующим ее в глазах самих домогающихся — идти на свидание одной. А Ксения уперлась — боялась перевести Ленинград на ничтожное. К тому же ей досаждала роль дурнушки-приятельницы.
У нее были свои свидания. Куда бы они ни ходили, хоть раз в день она должна была увидеть купол Исаакиевского собора. С разных точек, всегда неожиданно, выплывал на нее этот купол, и великая мрачная радость (именно потому великая, что был этот оттенок мрачности) вспыхивала в ней, обжигала ее. Она забывала себя, забывала свою несчастную влюбленность. Забывала — не то слово. Боль ее сердца и восторг словно необходимы были друг другу. Без боли восторг не был бы так глубок и полон. И без этой, тяжело блеснувшей позолоты купола ее боль была бы просто ничтожной болью одной из тысяч девиц, обманутых в нехитрых своих ожиданиях.
После Исаакия Ксения подолгу бродила сомнамбулическая. Впечатление было сродни картинам Рембрандта (не тем почему-то, которые здесь, в музее увидела, а тем, что показывал в репродукциях Людвиг) и еще — властным глазам божественного младенца на руках у Сикстинской мадонны (и ее завороженному, с расширившимися глазами взгляду). Все больше Милка мешала ей. Ведь нужно было, минуя расспросы, не только каждый день снова выйти к собору, но и вновь поймать и продлить мгновенный ожог восторга, уловить властный взгляд бога и привести его в соответствие с продуманным в эту зиму: о том, что не надо себя обманывать, нужно честно признать — смысла нет ни на земле, ни в небе, нет смысла в человеческом понимании этого слова, вселенная не рассчитана на людей, они — маленькая случайность в ее неживой, глухой, беззвучной закономерности. И о том, — но это в конце, — что, может быть (пусть вероятность ничтожно мала), смысл все-таки есть, недоступный еще человеку.
Бог Исаакия представлялся ей великим не тем, что знает смысл мира, а, наоборот, тем, что отлично знает — смысла нет, но полон неукротимой воли и не сдается в поисках. И отсюда, из этой воли, из этого «Нет, но хочу», из неукротимого «Хочу и не сдамся» рождается обжигающая больше всякого блаженства радость. Как у Бетховена: «Я схвачу судьбу за глотку». Человечеству предстоит побороться со своей судьбой.
— Ксенька, я замерзла! Пойдем перекусим!.. Смотри, смешной парень уставился, давай познакомимся!
— Милка, знакомься и отстань от меня!
— Одна? Нет! Но жаль.
Вернувшись из Ленинграда, Ксения рассказывала Людвигу о своих впечатлениях невнятно, зато сразу попросила Библию, на которую когда-то не пожелала обратить внимание.
— В Казанском соборе, что ли, в музее антирелигиозном вас чем увлекли? — любопытствовал Людвиг.
— А мы там и не были.
— Тогда что же? Впрочем, молчу. Но дело в том, что книги я из дому не даю. Тем более Библию. Это, знаете ли, редкость.
— Значит, не дадите?
— Рискну на этот раз — под ваше честное девичье слово. Только никому, тем паче вашей легкомысленной приятельнице не только из дому — даже в руки не давать.
Перед самым Ленинградом, поддавшись Милкиным уговорам («Ну познакомь! Я, честное слово, только погляжу, — в жизни умных людей, кроме тебя, не видела!»), Ксения познакомила ее с Людвигом. Милка глазела на него и на всё в комнате с откровенным любопытством, Людвиг был чопорен и насмешлив. Ну и мог бы забыть, не поминать лихом!
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: