Наталья Суханова - Искус

В комнате орали все громче:

— Я должен учиться, работать, а потом умереть! Зачем это все?

— А как же люди умирали в революцию?

— Одной цели на всю жизнь не может быть!

Взгляд все-таки беспокоил ее. Или взгляда больше не было, было только воспоминание о взгляде? Когда она еще раз взглянула на «красавчика», глаза его были опущены, хотя улыбка в скобке жестких морщин трогала губы. Словно он или знал, что она смотрит на него, или посмеивался над всем этим разговором. Ксения отодвинулась назад, чтобы не отвлекаться.

Голоса перекрикивали друг друга:

— Не всем же быть гениями!

— Причем тут гении?

— Разве страшно умереть? Страшно умереть, не имея цели!

— Человек идет в жизни от цели к цели!

Цель, смысл. И здесь мучались тем же. И вот что — в спорах ничего не рождается, ничего не решается; они ведь почти не слышат друг друга.

Несколько раз и она вступала в разговор, и тоже все с одной и той же фразой:

— Да не о том он вовсе!

Но даже ее подзащитный не слышал ее.

Спор затих потому что кого-то позвали. Другие тоже заторопились, как бы вспомнив, что кроме туманных споров о смысле жизни, есть она сама, реальная — с неотложными делами и заботами.

Севка провожал ее. На лестнице — не их ли поджидая? — стоял «красавчик»: невысокий, узкий, светлые глаза, правильное лицо, хотя и не очень заметное — несколько женственное лицо, при всей его твердости и насмешливости. Дождавшись ее взгляда, он улыбнулся — но даже в улыбке не расслабился его небольшой своевольный рот. Инглиш-красавчик, адью вам с кисточкой!

На улице после общежития были неожиданно нежный свет и воздух. Пахло весной.

— Понимаешь, — говорил братец, — хлопцу нужна великая цель на всю жизнь…

— И даже больше! — весело отозвалась Ксения.

— Во-во! — принял ее замечание за поддержку Севка. — Даже не на всю жизнь, а на тысячелетия. Ему говорят — это утопия…

— А кто он, этот утопист? — перебила Ксения. Севкин арифметический ум мало интересовал ее.

— Славка-то? С закидонами мужик. Мечтает о великой цели, а сессию тянет еле-еле.

— А этот красавчик, что стоял на лестнице?

— Виктор Барадулин, что ли? Какой же он красавчик? А вообще башковитый парень, в двух институтах учится. Честолюбивый? Наверное, кто его знает. У него какая-то своя компания.

Поговорили о новостях из дома.

Возвращаясь под кров Марфы Петровны, Ксения думала о самоуверенном красавчике Барадулине и тоскливом парне Славе, о споре. Почему это, думала она, так подавляет людей, от Екклесиаста до Людвига, мысль о смерти? Смерть — не аргумент. Вот именно, не аргумент. Дело же не в смерти. Если знать, что есть смысл, тогда смерть не так уж много значит, прав этот Слава. Все дело в том, есть смысл или нет. Если знать точно, что смысл есть и ты звено в его осуществлении, тогда смерть ничуть не страшна. Смерть не страшна тому, кто часть дороги. А если точно знать, что смысла нет, то тоже — что же страшного в смерти? Прожить весело жизнь — ни для чего, это ведь тоже весело! — и умереть весело, потому что так ли уж велика разница между жизнью и смертью, если смысла все равно нет? Страшно единственное — умереть, так и не узнав! Умереть, ошибаясь, например. Смерть страшна только одним: что, может быть, смысл есть, а ты умрешь, думая, что его нет. И почему, почему человек так хочет знать? Зачем, если не может? Для этого — именно, для этого! — Бог у Толстого и в библии: чтобы знать то, что человек не может узнать за свою куцую жизнь. Бог — держатель смысла. «На тебя уповаем, господи!». И живут, уповая, выполняя заветы из века в век, ожидая, что в награду Господь им откроет смысл. Но вот они выполнили, — считают, что выполнили, — заветы Бога и что настало время Господу открыть им смысл. Они не уверены, что могут требовать, но не в состоянии больше ждать:

А Бог молчит. Долго молчит. Но люди не отступают — они вопрошают снова и снова:

В пылу вопрошения люди говорят стихом, Бог же отвечает нехотя, вялой прозой:

— Чего хотите вы?

И опять вопрошают, раскачиваясь, люди:

Бог не выдерживает, кричит:

— Нет, нет смысла!

Теперь уже Бог, распалившись, говорит стихами:

А люди, сбившись с высокого строя:

— Нет, нет, не может быть!

Они бормочут обескуражено, невнятно, но вот у них просыпается надежда: Бог просто испытывает их веру! В голосах поднимается радость, она все восторженнее:

— Да, да, Ты испытываешь нас, но даже после твоих слов не усомнимся в Тебе, что ведом Тебе смысл, больший нашего разумения! Как небо выше земли, так пути Твои выше путей наших!

Здесь, думала Ксения, можно прямо из Иова взять: «Ты распростер север над пустотою, повесил землю ни на чем, заключаешь воды в облаках и облако не расседается под ними». Ничего, что наивно.

В ликующих голосах тонет одинокий скорбный голос Бога.

Какое-то время люди еще живут верой. Но затем снова, как Иов, сначала робко, потом все настойчивее, вопрошают. Бог ограждает себя огнем, сиянием, величием, а смиренный, как червь, Человек все же просит:

— Не ставь между собой и мной меч… Дай говорить к Тебе… Удали от меня руку Твою, и ужас Твой да не потрясет меня… Дай говорить к Тебе!

На этот раз Бог отвечает вполголоса, ибо то, что скажет он людям, страшнее грома и пламени:

— Чего хотите вы от Господа своего, если преступили его заповедь, самую первую: не вкушать от древа познания? До греха вы были счастливы. Вы, и умирая, не знали, что это смерть. Теперь вы умираете столько, сколько живете, ибо познали смерть и мысль о ней не оставляет вас никогда.

— Но разве мы не искупили свой грех страданием? Разве не исправили содеянного?

— Этого исправить нельзя. Вот вы спрашиваете, зачем то и зачем это. В каждом цветке и в каждом плоде теперь этот червь. Каждый миг вашей радости и каждое мгновение жизни отравлено вопросом. И нет на него ответа. Ибо нет в запредельном вам мире ни вопросов, ни ответов. Глух, равнодушен и мертв мир.

…Уже возле дома придумался Ксении еще один поворот: «Во многом знании много печали» — не Екклесиаста, а Бога это слова! И когда Бог говорит: «И вот они отведали от плода познания и стали, как мы» — в этом не ревность, а скорбь. «И стали, как боги, несчастны», — хочет он сказать. Но Бог все же сострадает людям — именно потому он хочет убрать от них хотя бы древо бессмертия. Знать, как бессмыслен мир, и жить вечно — пусть эта иссушающая скорбь останется уделом богов!