Наталья Суханова - Искус

Возвращаясь из института, Ксения каждый день проходила мимо еврейского театра, но так и не собралась сходить туда. Теперь еврейский театр был закрыт — там, оказалось, свили гнездо «контрики».

Бывший мамин пациент, старый армянин-инженер, оказался в прошлом эсером и не скрывал этого. Его даже посадили в тридцать восьмом году, но жена пошла в приемную Сталина и передала письмо, прося за мужа, когда-то начинавшего в одном кружке со Сталиным. Оганеса Ашотовича освободили и больше не трогали. Политические страсти, однако, так и остались главными в его жизни. Все вечера проводил он переворачивая кипы газет. Особые надежды возлагал на Югославию — потому, наверняка, что она пошла вразрез со Сталиным. Сталина он не уважал, хотя и был ему обязан жизнью, считал, что тот из честолюбия уничтожил не только лучших людей, но и саму память о них. Говорил, что в немногие встречи с немногими оставшимися в живых соратниками спрашивают они друг друга: об этом они мечтали? За что боролись? — и ни один из них не говорит «да». Не получилось по-ихнему, вот и не нравится, объясняла себе Ксения. А вслух спрашивала: «Вы не боитесь все это мне рассказывать, Оганес Ашотович?». «Не-э, — хитро прищуривался он. — Я таких макак, как ты, вижу с первого взгляда. А кроме того, я уже ничего не боюсь, я свое отжил. Мне бы только чего существенного не пропустить, оттого в газетах роюсь, между строк читаю».

И наконец, Людвиг — не только высказывал явное презрение к соцреализму, но и о советской власти говорил, что все это уже было, только называлось раньше восточной теократией, в доказательство чему демонстрировал желтую от старости книжку «Идеологии Востока». В этих древних восточных империях, говорил Людвиг, и государственная собственность на землю существовала, как в большевистской России, а в некоторых и сплошная крестьянская собственность, рабство там было невыгодно, так как земледелие в тех условиях требует интенсивной работы, но крестьянин, естественно, был голоден и бос, потому что вся его так называемая собственность поглощалась налогом или оброком, как бы это ни называлось. «Вечностью не обладает никакая теократия, — цитировал Людвиг, — но это все-таки самая крепкая идеология, самая устойчивая, обладающая наибольшей способностью отрыва от действительности и существовавшая до последней возможной минуты на трех китах: чуде, догме и терроре».

Бог с ним. Он жил с неким метром истории в руках, с некой топографической картой, где все уже было. Однако Ксению его екклезиастские объяснения — сведением всего к уже бывшему — нимало не устраивали. Эсер Оганес Ашотович мог надеяться на отколовшуюся Югославию, антипатия Людвига могла питаться историей восточных империй — у нее было свое мнение: все они что-то путают, могут, конечно, быть и ошибки, и предательство, но это же не капитализм и не фашизм, к тому же социальные системы вообще далеки от главного — вселенной и ее смысла.

Утрами в вестибюле, особенно темном после освещенных уже высоким солнцем улиц, была все та же, та же толчея возле раздевалки. Пока Ксения, прищурившись, привыкала к этому сумраку, откуда-нибудь окликала Милка: «Сенька! Ксеничка! Сюда!». Несколько ребят обязательно оглядывались, задерживались взглядом на Милкиной фигурке, на ее ярком, оживленном лице. Впрочем, взгляды были недолгими, немощными. Еще невыспавшиеся, не отдохнувшие, не надышавшиеся как следует свежим воздухом, головы снова были заняты курсовыми работами, семинарами, УПэКа и ГэПэКа.

С Кимом все было кончено. Он «взрослел» буквально на глазах. Неизвестно, как обстояли дела с девочкой-школьницей, но у него появились романы и в институте, и, как говорила всезнающая Милка, отнюдь не платонические. Вполне возможно, что где-нибудь параллельно существовала и нежная девочка, которую Ким мог даже и не целовать, а только водить по улицам, читая стихи. Ну, может быть, даже целовать, но беречь и воздыхать. Знала Ксения таких параллельщиков, очень это «прикладывалось» к ее бывшему возлюбленному.

Ксению он тоже был не прочь приберечь. Однажды, проходя в институтский дворик, она увидела его в дверях. И он увидел ее, но, повернувшись к кому-то во дворе, руки, опиравшейся на косяк, не опустил. На ее презрительное «Разрешите?» рука убралась. В лицо ему она даже не посмотрела, хотя глаз не опустила — просто «в упор не видела».

Он и выпивал, кажется. Но не было ей уже никакого до него дела.

Без всяких надежд, а потому легко и благодарно, была она теперь влюблена в преподавателя политических учений, блестящего и, в общем-то, достаточно молодого эрудита. Нравился ей еще, в то же самое время, один молодой ученый, с которым ее познакомили дальние мамины родственники. Он встретил ее в домашнем ватничке, застегнутом сверху донизу на одну пуговицу выше, и это сразу уверило ее, что она имеет дело с человеком, по-настоящему поглощенным наукой. Оказалось, они знали и любили одни и те же стихи. А вот в его насмешливых разговорах по телефону о генах и зародышах она ничего не поняла. Кажется, и она приглянулась ему, он пригласил ее в театр, но это было слишком блестящее знакомство, чтобы она так вот, просто и послушно, пришла в условленное место.

Она не пришла, а он разыскивать ее не стал.

Бог с ним. Грустно и досадно, конечно. Но сейчас это было не главное. Близился конец учебного года, близились Джемуши. Правда, меж Джемушами и ею высилась стена экзаменов, но ведь когда-то и экзамены должны кончиться, и предчувствием того, что будет за ними, все выше полнилось ее сердце.

Весенний ветер гнал по улице прошлогодние листья. Перехватывало дыхание при одном воспоминании о Джемушах.

И уже всё — и влюбленность, и грусть — было полно простором и свежестью Джемушей.

Больше полусуток в поезде Ксения проспала, изживая головную боль, которая всегда у нее начиналась после экзаменов. Просыпалась только чтобы попить и обмыть холодной водой вспотевшее во сне лицо. Проснувшись наконец по-настоящему и почувствовав, что головной боли уже нет, есть только тупая тяжесть, она вышла в тамбур, открыла наружную дверь, и тут же, весело охваченная ветром, кое-как расстелила на подножке газету, уселась, прижавшись к поручню. Начиналось настоящее путешествие, с приблизившимися деревьями, травой, запахами, с плотным воздухом.

Изредка ее сгоняли со ступенек кондукторы, но, поев и смыв с себя копоть, она снова возвращалась на черные от угольной пыли подножки. «Еду-еду-еду я по свету», — пела она, и — «Люблю на яблоню залезть». Сидеть на ступеньках — это было так же, как пить в жаркий день воду.