Наталья Суханова - Искус

Все это время Ксению не оставляло удивление, которое появилось у нее, когда она сошла в Джемушах, все усиливалось, пока она подходила к двору, шла по двору, а потом забывалось, отступило перед встречей с братом. Идя по городу, с удивлением оглядывала оно то, что, думалось ей, знала прекрасно — все было немного другое, чем помнилось издали. И чем ярче помнилось вдали, тем больше оказывалось другим. Никогда бы она не сказала, спроси у нее, что крыша Танькиного дома — с двумя башенками: острой — углом, и пологой — трапецией. Ксения помнила ступени, веранду, оштукатуренные стены дома, а вот крыши никогда раньше не сознавала. А между тем, увиденная сейчас, крыша придавала знакомому, казалось, до мелочей дому незнакомый, даже нездешний вид. Чем неразрывнее, прочнее были впаяны какие-то уголки в ее воспоминания, в ее прежние переживания, тем больше сейчас, наяву оказывались они иными, прожившими по-своему независимое от нее время, как бы вовсе не узнающими, не слышащими ее.

Даже мама, которую вызывала Ксения из кабинета, оказалась другая — радостно узнаваемая и все же чем-то иная. Это было ее маленькое лицо с маленьким ртом и большими ласковыми глазами. Это были ее гладкие темные волосы и угловатые быстрые движения. Но было в ней и что-то, чего раньше Ксения не замечала, что делало маму как бы впервые встретившимся человеком — что-то в повороте головы, в шее, незнакомо выступающей из нового, мало удачного платья. Да и встретила мама не так, как представлялось целый год: не только не бросила приема, не отпросилась с работы, но, обняв и расцеловав Ксению, торопливо выпроводила, потому что предстояло какое-то неотложное, связанное с работой дело.

Идти было больше не к кому. Алеша с тетей Лерой в Мурманске, почти все ребята и девочки в летних разъездах. День, начавшийся так ярко еще ночью — внезапной счастливой дружбой с ребятами-альпинистами, день, обещавший так много: и разгорающимся светом утра, и этим лесом с исчезавшими в глубине его тропинками — теперь представал мешковатее, пустее, чем должен был стать. Впрочем, были горы, лес, был рядом Валерка, красивенький, щупленький, поглощенный своими фантазиями. Наконец, еще только начиналось лето, в которое она напишет свою поэтическую драму, нечто вроде «Бориса Годунова», только совсем другое и по-другому.

Парк они с Валеркой отвергли как слишком пошлое времяпрепровождение. Решили обойти вокруг горы. Ах, как хорош был лес по обе стороны усыпанной ракушками дороги! Валерка рассматривал знаки на каждом столбе. Увидев указатель ста метров, начал эти метры вымерять шагами. Зачем-то осматривал края дороги. Зачем-то вспрыгивал и пробегал по каждой скамейке. «Люди ж потом садиться будут», — лениво выговорила ему Ксения. Но он только рукой махнул — у него были дела поважнее людей, которые садятся и сидят без дела на скамейках. Ксения же шла и шла в душистой свежести Джемушинского леса, среди высоких деревьев. Зелень была, казалось, сплошной. Но во внезапном просвете открылся бок другой горы, каменистой, грубоватой, даже на расстоянии угадывалась неустойчивость ее крупнокаменных осыпей, их нагретость, их готовность скользяще тронуться вниз. И воздух в этом просвете стал горячее, но свежести в нем не убавилось. Сколько бы ни дано было ее взгляду в большом городе — всё было чувство уплощенности, сдавленности, чувство карцера, где воздух не только отпущен скупо, по скудной мерке, но и обесцвечен, умертвлен наполовину. Здесь же были ярусы и ярусы зелени, воздуха, света.

Редко проходящие курортники раздражали Ксению размеренной поступью, старательным дыханием, ровностью лиц: они и это дозировали, как минеральную воду — и пользовались. Как же, маршрут номер двадцать: три тысячи метров, умеренная ходьба. Но в этом ее раздражении на уже ограниченных болезнями и возрастом курортников было — смещено — раздражение на ограниченную себя. Потому что и ее сегодняшние ощущения уже поддергивались пленкой, и она уже позевывала, сморенная недоспанной ночью, солнцем и фитонцидами. И уже подумывала, что все это можно отложить на другие утра и дни — впереди было целое лето: ярусы и ярусы дней, ярусы и ярусы жизни. Голова отяжелела, взгляд пресытился.

Дом, однако, с невыветриваемым уже запахом табака, оказался прекрасно сумрачен и прохладен.

Вечером, к великой радости Валерки, был устроен праздничный стол. Отец пел свои любимые застольные студенческие песни. Когда он пропел: «Не два века нам жить, а полвека всего, так о чем же тужить? — право, братцы, смешно» — Ксении и в самом деле, как в давние годы, когда она имела привычку обдумывать слова песен, смешно от этих слов стало. Их отец, их бог-отец, как и положено Саваофу, говорит людям: «Не два века вам жить, а полвека всего, так о чем же тужить?». Это им, богам, тяжело — жить даже и не два века, а вечно…

«Коперник целый век трудился», — пел свое студенческое отец. Он и выглядел как студент, как состарившийся студент — длинный, худощавый, голубоглазый.

В начале их застолья был он — редкая вещь — добродушен и весел. Но по мере того, как мать расспрашивала, а Ксения — в лицах и голосах — рассказывала о хозяйке, соседях, преподавателях, студентах, отец начинал привычно раздражаться. Не любил он ее ироничного тона. Ксения это знала, но редко умела совладать с собой: обычно, чем больше он злился, тем упрямее насмешничала она. Ни с кем так часто не ссорилась Ксения, как с отцом. Смешно вспомнить, какая бешеная ссора произошла у них, когда Ксения, тогда еще школьница, заявила, что не считает Некрасова настоящим поэтом.

— Заучилась! Умная! — орал взбешенный отец. — Пороли тебя мало! «Не поэт»! Ты, что ли, поэт? Не была и не будешь! Гонору много!

— При чем тут гонор! — кричала и Ксения. — Я имею право на собственное мнение! Да, я не считаю его поэтом! Не считаю!

— Ты еще нуль без палочки! Обыкновенная дура!

— А мне это безразлично!

— Дурой была, дурой и останешься!

Сейчас, вспоминая эту ссору, Ксения уже плохо понимала свою тогдашнюю несдержанность. Ей было жаль усталого, с ввалившимися щеками, плохо побритого и плохо — в короткие брюки и выгоревшую сорочку — одетого отца. К тому же, может быть, не высокомерие дочери его задело, а то, что они с матерью тянутся из последних сил, она же о своей учебе, о городе, в котором содержать ее совсем нелегко, отзывается с усмешкой. Ксения вовремя сдержалась. Скрепился и отец. «Стоит гора высо-окая», — чуть не одновременно затянули они.

Еще пели. Еще говорили. Еще ели. Однако семейный вечер становился утомителен…

В соседнем санатории усилитель прокручивал модную пластинку «Я знаю остров, как луна, серебристый». Это волновало до сердцебиения. Ксения едва сдерживала нетерпение. Она даже остановила отца, когда он что-то еще запел. Она хотела слышать: «Отыщи его вновь, этот остров Любовь». Казалось, что за их семейным кругом, за тусклым светом домов где-то там, откуда вздохами приходил ветер, вздувая вдруг занавеску на окне, где-то, откуда доносилась музыка, действительно была любовь, еще неиспытанная, но ждущая ее.