Наталья Суханова - Искус

— Ты бросай, Ксеничка, эти женские штучки!

— Цену себе набиваешь, да?

— Поцелуй меня — и будешь прощена!

Прикинули, идти на танцплощадку или к Графу танцевать под патефон. Граф, тощий, длинненький, бледный, уже бреющийся, но с еще несошедшими прыщами, был вот он, как несомненное свидетельство того, что Джемуши на месте и они снова все здесь — все, кроме Таньки.

Решили идти на танцплощадку. И просчитались: «быстрых» и «медленных» танцев, как теперь антикосмополитически назывались фокстрот и танго, почти не играли — все бальные, да бальные.

Как-то Людвиг сказал, усмехнувшись:

— С-социализм надел погоны, отверг в-вульгарные фокстрот и танго и обратился к великосветским бальным… А-а что, па-де-грас не кажется звучащим не по-русски?

Со времен прочтения «Иудейской войны» Ксения чтила космополитов — граждан мира. Государственная война с танцами Ксению забавляла, но па-де-грас она танцевала с удовольствием: глубокие приседания, плавно отведенная рука, взор потуплен на кончики пальцев. Знай она заранее, что пойдут на танцплощадку, уложила бы волосы коронкой. Интересно, а Людвиг танцует? В нем есть что-то старинное, он был бы очень хорош в бальном танце.

Быстрый танец все-таки заиграли. Ксения вспыхнула от удовольствия, когда ее пригласил Меланиди, мастер стремительной «Линды». Теперь только бы не «зевнуть». Меланиди то пускался в стремительный бег, то, полуприкрыв глаза, с полуулыбкой, замирал на месте, но это не означало, что и Ксении можно постоять — повелительным, чуть заметным движением руки он заставлял ее выписывать вокруг него вензеля, а потом снова срывался с места, и она оказывалась то справа от него, то слева, иногда вообще отрывалась от пола, — что ж, невысокий, чуть кривоногий Меланиди сам не упадет и ей не даст упасть, только бы не сбиться с ноги. Конечно, лицо у Меланиди и в этом случае не дрогнет, он даст ей фору исправиться, но хочется и самой быть «на высоте»…

На «медленный танец» пригласил Сурен. Еще стоя в стайке своих, Ксения заметила, что он старается держаться поближе. Танцуя с ней, он был необычайно молчалив. И глаза, глаза! Но разве так бывает? Лет пять знать друг друга — и вдруг! Сегодня, кажется, и Граф ухаживает за ней. На правах старого приятеля потребовал, чтобы Ксения обучала его всем танцам — задача нелегкая на танцплощадке, где его неожиданные рывки из стороны в сторону то и дело сталкивают их с другими парами. Все равно, он тащит ее на площадку еще раньше, чем кто-нибудь разберет, какой танец играют.

Сурен все мрачнее и мрачнее, все несчастнее и несчастнее. Наконец он решается и берет просительно Ксению за руку в тот же момент, как Граф хватает ее за другую. Ксения смеется. Обе ее руки в руках давно знакомых мальчишек, которым почему-то сегодня вздумалось в нее влюбиться. Но поделом Графу, роль старого приятеля не всегда удобна, со старым приятелем не церемонятся.

— Учи-итель хочет отдохнуть! — поет она издевательски Графу и кладет руку на плечо Сурену.

— Язва! — упрекает Граф.

Что ж, «язва» — словечко в их компании больше почетное, чем ругательное.

Меланиди с заговорщической улыбкой поглядывает на нее издали: как только заиграют что-нибудь подходящее, он сделает ей знак и уведет из-под носа сегодняшних пылких, неловких влюбленных.

Танец так медлен, что только желанием прижать ее к себе можно объяснить оберегающий жест Сурена.

— Помнишь танцы на вокзале? — спрашивает он и смотрит на нее нежно.

Еще бы не помнить! Давно влюбленная в Сурена Танька должна была, не глядя на него, знать, когда он появится, куда пошел, танцует или нет. Поэтому Ксения стояла всегда лицом к залу, а танцевала так, чтобы не упускать из виду Сурена, и целой системой взглядов, легких движений век и головы извещала Таньку, что делает ее кумир.

— Между нами ведь что-то было, — робко спрашивает Сурен.

Ксения чуть не прыскает: выходит, Сурен ее частые взгляды принял за проявление нежности! Если бы знала Танька! Она так тщательно скрывала любовь, боясь быть неприятной.

— Ты ошибаешься, Сурен, — начинает Ксения, еще не зная, как закончит фразу. В это время их толкают, следует опять судорожное движение оградить ее: нежность, испуг, молчаливая просьба простить — и фраза Ксении остается незаконченной. Что ни говори, думает она, а влюбленный человек — это человек незнакомый, сколь бы долго ты ни был с ним знаком: кто бы предположил, что в спокойном Сурене столько порывистой нежности!

Когда после танцев идут гулять, Сурен приостанавливается рядом, рассказывает о биологии — так пылко, словно именно биология со всеми ее тайнами и грандиозными перспективами должна завоевать ему Ксению. Что-то уж очень он рядом, хороша бы она была, состряпав роман с кумиром лучшей своей подруги!

У источника Сурен бросается за водой для нее, тут же место рядом с ней занимает Граф. Он показывает некоторые созвездия и планету Марс — «путеводную звезду романтиков», поясняет он. Как это по-мальчишески, как по-мужски, думает снисходительно Ксения. Презирают девиц за поглощенность любовью, сами же в борьбе за них готовы щеголять самым заветным, самым сокровенным. Нетушки, ни своих мыслей, ни своих стихов Ксения не стала бы вытаскивать напоказ, даже если бы умирала от любви: сделай она это — и тут же возненавидела бы и стихи, и мысли, и самое любовь. Путеводная звезда романтиков! Романтика — это, в сущности, так немного: новая география, новые подвиги, только и всего. Сердцевина вселенной куда как дальше!

Сурен принес воду, но, поблагодарив его, она тут же обернулась к Графу, продолжая разговор о Циолковском. Так она, правда, рисковала довести Графа до точки кипения — подсоединив к его влюбленности его же грандиозные мечты об астронавтике. Но в кого он только не был влюблен, кому только не рассказывал об астронавтике — здесь, наверное, она никогда не опоздает дать задний ход. Благо, Сурен завтра уезжает, и надолго.

У дома, куда проводили ее скопом, Сурен все-таки отвел Ксению в сторону, спросил адрес и заверил, что будет писать.

У нее уже был в голове план всей поэмы, всей драмы в стихах — драмы о том, как сотворил Господь людей и хотел сделать счастливыми, лишив познания, но, поспорив с другими богами, сам же и соблазнил вкусить от горького этого древа. Лишениями, голодом, страхом пытается Саваоф исправить то, чего исправить нельзя. Люди же все настойчивее его вопрошают о смысле жизни, смысле мира, пока, уставший и скорбный, не открывает он им: смысла нет. И тогда, вдруг просят они у него древо бессмертия — чтобы искать то, от поисков чего отказались боги… Было придумано даже название поэмы: «День седьмой» («Шесть дней я был счастлив, — говорит Саваоф сыну своему Иисусу, — шесть дней, покуда творил. Но в седьмой день, когда я смотрю, что вышло из этого, готов я проклясть первые шесть — долог и горек седьмой день!»)